Волки

– Да вот… – как бы извиняясь, признался Баранников. – Прилег на полчасика, а провалялся… – он глянул на часы. – Ого! Хорошо, что звонки разбудили… Сейчас заварю кофе. Кофе, знаешь ли, это эликсир жизни…

Он бухнул в кофейник чуть ли не всю пачку, покрутил ложкой во вздувшейся пене.

– Не много ли? – вскинул Костя брови.

– По рецепту Фиделя Кастро. А уж он-то в кофе понимает… Ты из дому? Как там Валет?

– Часов в семь я его кормил. А как он сейчас – аллах его знает. Позвони ему по телефону.

– Надо его продать, – задумчиво сказал Баранников. – Сдохнет пес, жалко. Отличная родословная. Шестьдесят рублей! Это он еще совсем щенком стоил. А теперь так и все сто можно взять… Ты это что? – с удивлением вгляделся он в Костю. – Никак – того, кирнул?

– Пришлось.

– Развлекаешься? Так-так… – в свою очередь укорил Баранников. – Театры, такси, женщины, рестораны… А с кем – можно поинтересоваться? Кого это вы «закадрили»?

– Кого тут у вас «закадришь»! Во всем городе – одни престарелые богомолки…

– Не скажи, не скажи!.. – перебил Баранников так, как будто сам он был бог знает каким ловеласом, «закадривать» составляло его излюбленное занятие и в здешней его практике имелось уже немало такого, чем он мог погордиться перед Костей. – Это ты еще не успел оглядеться. Мы, конечно, не столица, не Париж там какой-нибудь и даже не ваши Подлипки, – до них нам, конечно, далеко, но и тут, брат, такие девы водятся…

– То-то и видно! Насколько я понял – и, кажется, правильно, – еще ни одна женская нога не переступала порога твоей хижины…

– Это говорит только о моем неумении разумно распределять время. Горю́, понимаешь ли, на работе. А все остальное откладываю на потом. Да, а время бежит! Бежит время… – сказал он философически, нюхая над кофейником пар.

Из нижнего ящика письменного стола Виктор вытащил распотрошенную пачку рафинада, фаянсовую чашку. Поискал еще, в самой глубине ящика, – нашел граненый стакан.

– Это я тебе. Налить?

– Наливай.

– Так кто же все-таки она?

– Отстань ты! Во-первых, не она, а он. И вообще, это, как говорится, личная жизнь и к делу не относится… У тебя что нового?

– Да ничего особенного… – вяло ответил Виктор, макая в горячий кофе кусок сахара и обсасывая его. – УГРО трудится… Позванивают время от времени. Но пока – без особых достижений. Николай Чунихин вот исчез…

– Считаешь, что скрылся?

– А черт его знает! Нигде нет. Возможно, и скрылся. Подожду еще, не отыщется – объявлю всесоюзный розыск… Мать его, Олимпиада, опять была. Сама прискакала… Назвала село, якобы он там у девок гулял. Да врет, конечно! Ладаном тут навоняла – едва не задохнулся… Чуешь, до сих пор запах?

– Мне сейчас только запахи определять! – сказал Костя саркастически, отхлебывая горячий кофе. – Что же она еще рассказала?

– А! – махнул рукой Баранников – как о не стоящем даже того, чтобы держать в памяти. – Естественно – мать! На Илью Мязина тут плела… Я это понял сразу. Белыми нитками шито. Да еще второпях. От Кольки своего хочет опасность отвести, в ложную сторону меня толкнуть…

– А что именно она говорила?

– Да чушь! Вроде бы Илья убил. Из-за золотых монет, что еще в революцию в печи замуровал.

– В печи? В какой?

– Ну, в доме. Так она сказала. Будто сама видела. А что это ты так насторожился?

– Ты считаешь – это чушь?

– Конечно… – сказал Баранников равнодушно-устало, протягивая руку за новым куском сахара. – Во-первых, если бы Афанасия Мязина убил Илья, он бы, сам понимаешь, без промедления, тут же полез бы в печку за своим золотишком, разворотил бы ее. А печка – я сам видел – никаких таких следов не имеет… Дальше: в окно такому старику трудновато выпрыгнуть, от подоконника до земли почти два метра – попробуй-ка! Это мог исполнить только человек помоложе. Наконец, самое главное, что окончательно рушит этот чунихинский поклеп, – расчет времени. Не мог Илья Мязин успеть так быстро прийти в город от той грибоварни, где ты его видел. Восьмидесятилетнему старцу такие кроссы по пересеченной местности никак не по силам, – тут у него алиби крепкое, самим сотрудником прокуратуры подтвержденное… Нет, конечно, это чушь, ересь, бабий наговор! – категорически заключил Баранников, обрывая самого себя и всем своим видом говоря, что вывод абсолютно бесспорен, он даже не хочет тратить время, чтобы опять перебирать и взвешивать все те обстоятельства, которые дали ему право сделать этот вывод. – Старуха, конечно, ушла в убеждении, что я на ее сказочку клюнул, как карась на муху. Ладно, пусть думает, что я глупый карась… Колька, Колька – вот кого искать надо! – сказал Баранников, повторяя, как видно, занозой сидящую в нем мысль. – А эта его мать, – протянул он в задумчивости, – Олимпиада Трифоновна… ох же, должно быть, и стерва! Крокодилище! Ей-богу, вот увидишь, идейный вдохновитель всего этого предприятия – она! Главный, так сказать, Теоретик, с большой буквы… Но как могла она единственного своего и, несомненно, любимого сына на такую роль толкнуть? Это же ведь какая безжалостность!..

Кофе Баранников заварил крепчайший. Он горчил даже с сахаром. Но зато словно живой ток вливался в тело.

– Одну серьезную деталь, я вижу, ты забыл, – сказал Костя. – Помнишь, утром, когда я пришел с пожарища, я еще говорил, что Мязин просил у Мрыхина отдать ему печку. Значит, указание на золото не совсем чушь!

– Да-да! – встрепенулся Баранников. – Ты говорил… Но ведь ты что-то про ремонт говорил? Не печку отдать, а отремонтировать свою, на квартире…

– Ты плохо вслушался.

– Возможно. Верно, этот интерес к печке… Но почему же он сразу не взял, еще ночью? Ведь это же дело нескольких минут!

– Могло помешать чье-нибудь появление. Хотя бы того, кто вылезал из окна. Ты же сам считаешь, могли совпасть два, а то и три преступления…

– Но позволь, когда бы и как Илья Мязин мог проникнуть в дом? До ухода Мировицкого? По времени никак не выходит… После его ухода? Дверь была на замке…

– Но в доме же дверь не одна. Еще была во двор. Окна со двора пониже, чем с улицы… Как мог проникнуть! Все-таки это его когда-то был дом, Ильи Мязина, уж он-то знал, какие в нем ходы и выходы… Может, через подвал как-нибудь пролез!

– Ага! – сказал каким-то своим умозаключениям Баранников, электризуясь и устремляя в пространство расширенные зрачки. Мысль его, пробужденная от апатии и сонливой лени, чувствовалось, снова раскручивалась на полные обороты.

– А ведь это идея! Черт, как же это я!.. Знаешь что? – вскочил он со стула на ноги. – Надо осмотреть эту печку, сейчас же! И если в ней действительно что-то есть… тогда это мотив, бесспорный мотив! С расчетом времени мы, конечно, могли и ошибиться… Эти расчеты, после событий, когда точно не знаешь, когда что началось, сколько времени заняло, – это зачастую такая приблизительность!

В одну минуту он был готов: затянул на шее галстук, зашнуровал ботинки, влез в пиджак, махнул по волосам расческой. Хохолок, однако, остался торчать на макушке – задиристо и даже как-то победоносно.

– Я же говорил тебе! – воскликнул он торжествующе. – Сами все выложат, сами! Мне только останется странички подшить… Идем!

В дверях он что-то вспомнил, метнулся назад.

– Да, я хотел тебе показать… Вот! – с шумом выдвинул он ящик, выбросил на стол коробку от папирос «Казбек». – Ты за Мировицкого беспокоился. Вот его реабилитация.

Костя открыл коробку. В ней чернели какие-то обгорелые кусочки: кость не кость, скорее – перламутр, что ли. Еще – погнутые медные винтики, миниатюрные крючочки, тоже из меди… Отдельно в пергаментной бумажке была собрана темно-коричневая труха – пепел плотной жесткой ткани крупного плетения.

– Все-таки нашли? – обрадовался Костя. – И это все, во что превратилась «Магдалина»? – не удержался он от сокрушенного вздоха.

– Как видишь. Гениям надо творить в бронзе и мраморе. Этот материал все-таки надежней…

Двадцать три тридцать

На пожарище по-прежнему сильно пахло гарью.