Злая корча

Дело в том, что в 1348 году в Европу пришла загадочная «черная смерть», унесшая, по крайней мере, треть населения. Чем бы ни была вызвана эта пандемия, важно здесь только отметить, что в первый период после мора питание населения улучшилось. Уровень потребления мяса в Германии вырос до 100 кг. на душу населения, что сравнимо с современным. Не потому, что коровы расплодились как кролики, а просто едоков стало меньше. Население восстанавливалось примерно 150 лет. Стало много необрабатываемых полей, и рожь более не составляла столь существенную часть диеты, какой являлась раньше и какой опять начнет становиться с середины XVI века.

В средневековье мясо было дороже хлеба в четыре раза, что делало его почти недосягаемым для бедных слоев общества. Только после Черной смерти, когда до 70 процентов полей лежали под паром и в конечном счете использовались как пастбища для животных, стало доступно больше животных продуктов типа мяса, молока, масла и сыра, и в последующие десятилетия потребление этих продуктов повысилось до уровня, который даже превзошел уровень Западной Европы конца двадцатого века. Кроме же времени этой аномалии, мясо стоило относительно дорого и было в дефиците большую часть средневекового периода[495].

А затем все начало возвращаться на круги своя. Хлеб стал постепенно заменять мясо. Сначала процесс шел медленно, затем набрал обороты. За четыреста лет потребление мяса в Германии уменьшилось в семь раз. Сходное изменение диеты произошло и во Франции. Жиль де Губервиль, французский дворянин из Мениль-о-Валь, многим известен как «крестный отец» кальвадоса, яблочного бренди, производимого на северо-западе Франции. Губервиль первым в 1553 году упомянул в своем дневнике о перегонке алкоголя из сидра, хотя, скорее всего, традиции яблочного самогоноварения уже имели давние корни. Но более интересны его заметки в части особенностей скотоводства и питания населения в середине XVI века.

Не менее живые зарисовки мы находим в дневнике Губервиля. Он переносит нас в XVI век, но территориально мы не слишком удалимся от Бретани; теперь мы в Нормандии, на севере полуострова Котантен, в усадьбе Мениль, расположенной в лесистой местности, в дне пути от Шербура. Владелец усадьбы Губервиль очень умело управляет своим хозяйством. Важное место в нем занимает скотоводство: в различных постройках, стоящих отдельно друг от друга, помещик держит лошадей, коров, баранов, свиней, коз… Однако большую часть крупного рогатого скота составляют, как говорит сам Губервиль, «дикие животные, [которые] пасутся в лесу», иногда вместе с соседской скотиной, и плодятся на свободе. Главная трудность — в том, чтобы их поймать, как для того, чтобы запрячь их в работу, так и для того, чтобы продать на ярмарке. Всякий раз приходится устраивать настоящую облаву, в которой принимает участие человек двадцать — тридцать… Загонщики часто возвращаются ни с чем: одних животных они не нашли, другим удалось сбежать, иногда животные вырываются изо всех сил, — так, однажды кобыла «повалила [одного из загонщиков] и чуть было его не растоптала»

В дневнике Губервиля есть поразительные заметки. 24 июня 1562 года стадо бычков удалось собрать «почти» полностью; телятам, «диким бычкам», в этот день, вероятно, выжгли клеймо: Губервиль всегда клеймил свою скотину; часть из них оставили, чтобы «выложить», то есть выхолостить. В другой раз была устроена настоящая охота, чтобы «убить дикого быка» в угоду покупателю. Губервиль регулярно снаряжает маленький отряд, чтобы «prendre du haras»; дела идут с переменным успехом: обычно речь идет о молодых жеребцах, которых нужно либо спутать и объездить, либо заклеймить и отпустить обратно в лес.

Эти заметки вызывают в памяти не столько французскую деревню, сколько Дикий Запад; они показывают нам стороны жизни, которыми мы, историки, интересовались еще меньше, чем ручной обработкой земли, — то есть не интересовались вовсе. Тем больше у нас оснований продолжать исследование и попытаться истолковать не всегда ясные тексты, дабы воссоздать картину, которая не совпадает с обычными представлениями историков[496].

К этому времени население уже восстанавливается, производится распашка заброшенных полей, уничтожается лес, «загонные охоты» уже не могут прокормить. Возникают мифы о «потерянном рае» — архетипическом образе, лежащем в основе любой утопии. Они подчиняются контексту вечной мифологемы «золотого века», которая, как показал Мирча Элиаде, восходит еще к временам неолитической революции и изначально является такой же реакцией на введение земледелия.

«Во времена моего отца мясо ели каждый день, питание было хорошим, и они пили вино, как воду. Сейчас все изменилось. Все стало дорого; положение у богатых крестьян хуже, чем у прислуги в прошлом» — вот слова Жиля де Губервиля, сельского дворянина в Нормандии в 1560-х гг. То, что все лучшее было в прошлом, во времена наших отцов, что золотой век уже позади, звучало такой банальностью со времен Катона Старшего, что историки долго сомневались, прежде чем предоставить Губервилю презумпцию невиновности. Но его ностальгия была вполне обоснованной. Продовольственная ситуация во Франции, и у европейцев в целом, начала ухудшаться в середине шестнадцатого столетия. Согласно расчетам немецкого экономиста Абеля, средняя кривая потребления мяса начала обрушиваться с 1550-х годов. Фаза избытка животноводства подошла к концу[497].

Графики Абеля хорошо известны экономистам. Но никто не связывал их с охотой на ведьм и эпидемиями «одержимости», усилившимся с середины XVI века.

Таким образом, между четырнадцатыми и восемнадцатыми столетиями, немцы уменьшили потребление мяса от верхней точки в сто килограммов ежегодно на душу населения до четырнадцати килограмм. Цифры Абеля были обсуждены и подправлены; однако нисходящая тенденция в потреблении мяса остается бесспорной, за исключением пастушеских регионов. В Авиньоне, между 1610 и 1736 гг., ежегодное потребление говядины и баранины упало от семидесяти шести фунтов на жителя до пятидесяти девяти фунтов. Мясники, столь многочисленные на юго-западе в позднем средневековье, стали играть минимальную роль в городской жизни. В городе Монпеза-де-Кэрси было восемнадцать мясников в 1550 году, десять в 1556, шесть в 1641, два в 1660 и один в 1763. Даже если число жителей было устойчивым или уменьшилось, как говорит Бродель, то никак не в пропорции восемнадцать к одному. С падением потребления мяса период благоденствия в культуре пищи закончился. Уменьшение потребление животного белка стало компенсироваться увеличением хлеба в рационе[498].

Одновременно с увеличение потребления ржи тут же последовали «возгорания» огня св. Антония, видения «летающих тарелок» и огненных шаров, сыплющихся с неба. Возможно, эти видения и были спровоцированны какими-то атмосферными явлениями, но огненные шары будут видеть и пациенты в Пон-Сен-Эспри в 1951 году. Резко увеличилось количество процессов над ведьмами, широко распространились эпидемии одержимости демонами. Не слышно больше о реальных «кораблях дураков», они остаются лишь в искусстве. Это судно «существовало не только в романах и сатирах, но и в самой действительности; такие корабли, заполненные сумасшедшими и перевозившие свой необычный груз из города в город, были на самом деле»[499]. Но оно уже не актуально — никаких кораблей больше не хватит, чтобы увезти всех сумасшедших, городам от них уже не отделаться. «И мы видим, как уже после Монтеня и Шаррона, но в русле все того же движения мысли, включающего безумие в самую природу разума, вычерчивается кривая паскалевской рефлексии: „Все люди неизбежно безумны, так что не быть безумцем означает только страдать другим видом безумия“»[500].

495

Adamson, Melitta Weiss. Food in Medieval Times. Greenwood Publishing Group, 2004. p. 174.

496

Бродель, Фернан. Что такое Франция? Книга вторая. Люди и вещи. Часть 2. «Крестьянская экономика» до начала XX века. пер. с фр. М.: Изд-во Сабашниковых, 1997. С. 72.

497

Ferrières, M. Sacred cow, mad cow. Columbia University Press, 2005. p. 111.

498

Ibid., pp. 111–112.

499

Фуко М. История безумия в Классическую эпоху. Санкт-Петербург: Университетская книга, 1997.

500

Ibid.