Страница 84 из 89
— Что с ним такое? — спросил Андрес женщину.
— Он — слепой, а теперь, кажется, еще и помешался.
— Есть у него семья?
— Я и сестра; мы его дочери.
— Ему уже ничем не поможешь, — сказал Андрес. — Единственное, что остается, — это отвезти его в больницу или в дом умалишенных. Я напишу начальнику больницы. Как зовут больного?
— Вильясус, Рафаэль Вильясус.
— Он не драматург?
— Да.
Андрес только сейчас узнал его. Вильясус постарел лет на десять-двенадцать и выглядел чудовищно, но дочь постарела еще больше. У нее был такой тупой и бесчувственный вид, какой может быть у человека только после целой лавины несчастий.
Андрес в задумчивости вышел из дома. «Бедняга! — думал он. — Вот несчастный! Этот жалкий нищий, бросавший вызов богатству, тип положительно необыкновенный. Какой пример забавнейшего героизма! И, почем знать, если бы он мог рассуждать, он решил бы, пожалуй, что поступал правильно, и что жалкое состояние, в котором он находится, есть апофеоз его беспутной жизни. Бедный глупец!»
Спустя семь или восемь дней, при вторичном посещении больного ребенка, которому сделалось хуже, Андресу сообщили, что сосед по мансарде старик Вильясус умер. Жильцы-соседи рассказали ему, что сумасшедший поэт, как они называли его, последние три дня и три ночи напролет бранился и вопил, проклиная своих литературных врагов, или хохотал во все горло.
Андрес пошел взглянуть на покойника. Он лежал на полу, завернутый в простыню. Дочь его все с тем же безразличным видом сидела, съежившись, в углу. Несколько оборванцев, среди них один совсем лысый, окружали покойника.
— Вы врач? — нетерпеливо спросил один из них Андреса.
— Да, я врач.
— Так освидетельствуйте тело, потому что мы думаем, что Вильясус не умер. Это случай каталепсии.
— Не говорите глупостей, — сказал Андрес.
Оказалось, что эти оборванцы, должно быть, друзья и собратья по профессии Вильясуса, уже проделали разные опыты над трупом, между прочим, жгли ему пальцы спичками, чтобы убедиться, сохранилась ли у него чувствительность. Даже после смерти беднягу не могли оставить в покое.
Несмотря на глубокое убеждение, что в данном случай не могло быть речи о каталепсии, Андрес вынул стетоскоп и добросовестно выслушал у покойника область сердца.
— Он умер, — сказал он, приподнявшись с полу.
При этих словах в комнату вошел, прихрамывая и опираясь на палку, старик с белой головой и такой же белой бородой. Он был совершенно пьян. Подойдя к телу Вильясуса, он воскликнул мелодраматическим голосом:
— Прощай, Рафаэль! Ты был поэт! Ты был гений! Так умру и я! В нищете. Потому что я художник, артист, вольная птица, и не продам никогда своей совести. Нет!
Оборванцы переглянулись, видимо довольные оборотом, который принимала сцена. Старик продолжал разглагольствовать, когда в мансарду вошел приехавший с погребальными дрогами парень в заломленном набекрень цилиндре и с окурком сигары в зубах.
— Ладно уж, — буркнул он, показывая черные зубы. — Нести, что ль, покойника, или нет? Мне некогда ждать, надо захватить еще других в Восточном квартале.
Один из оборванцев, в крахмальном, довольно грязном воротничке, вылезавшем из пиджака, и в круглых очках, подошел к Андресу и с забавной аффектацией сказал:
— При виде таких явлений, невольно является желание сунуть себе динамитную бомбу в рот.
Горе этого забулдыги показалось Андресу чрезмерно вычурным, чтобы быть искренним, и, покинув всю эту оборванную толпу, он вышел из мансарды.
Сидя в магазине Лулу, Андрес всегда пускался в разные рассуждения, и это доставляло ему большое удовольствие. Лулу слушала его, улыбаясь и изредка вставляя какое-нибудь возражение. Она всегда называла его в шутку Дон Андрес.
— У меня есть своя собственная маленькая теория насчет любви, — сказал он однажды.
— Насчет любви у вас должна бы быть большая теория, — шутливо возразила Лулу.
— Но у меня ее нет. Я открыл, что в любви, как и в медицине, существовавшей лет восемьдесят назад, имеются два способа воздействия: аллопатия и гомеопатия.
— Объясните попонятнее, дон Андрес, — строго сказала она.
— Сейчас объясню. Любовная аллопатия основана на нейтрализации. Противоположное излечивается противоположным. На этом основании, мужчина маленького роста ищет высокую, крупную женщину, блондин — брюнетку, а брюнет — блондинку. Это способ робких, которые не доверяют самим себе… Другой способ…
— Посмотрим, какой же это другой?
— Другой способ — гомеопатический. Подобное излечивается подобным. Это люди, довольные своими физическими данными. Брюнет берет брюнетку, блондин блондинку. Так что, если моя теория верна, она может помочь распознавать людей.
— В самом деле?
— Да; если я вижу крупного, курносого брюнета рядом с крупной, курносой брюнеткой, то я говорю, что это человек хвастливый и довольный собой; но если у крупного, курносого брюнета хрупкая, длинноносая и светловолосая жена, это означает, что он не доверяет ни своему типу, ни форме своего носа.
— Так что я, брюнетка и немножко курносая…
— Нет, вы не курносая.
— Даже и немножко?
— Нет.
— Очень вам благодарна, дон Андрес. Так вот: я — брюнетка, и думаю, немножечко курносая, хотя вы и говорите, что нет, если бы была самодовольна, то должна бы влюбиться в парикмахера, который живет на углу, потому что он еще темнее и курносее меня, а если бы была совсем скромненькая, то влюбилась бы в аптекаря, у которого довольно-таки порядочный нос? Да?
— Вы — случай необычный.
— Неужели?
— Да.
— Так что же я такое?
— Вы — случай, требующий изучения.
— Я была бы очень рада, если б кто-нибудь взялся изучать меня, да никто не хочет!
— А что, если бы за это изучение взялся я, Лулу?
Она с минуту смотрела на Андреса загадочным взглядом, потом рассмеялась.
— Ну вот, дон Андрес, вы серьезный, вы ученый, вы придумали такую остроумную теорию любви, — скажите же мне, что же такое любовь?
— Любовь?
— Да.
— Я покажусь вам педантом, но, по-моему, любовь это — слияние полового инстинкта с инстинктом фетишизма.
— Я не понимаю.
— Сейчас я объясню. Половой инстинкт толкает безразлично мужчину к женщине и женщину к мужчине; но мужчина, обладающий даром фантазии, говорит: «Это — она!», а женщина говорит: «Это он!» С этого момента вступает в действие инстинкт фетишизма; поверх тепа избранной особы выковывается другое, более красивое, его украшают и наделяют всякими прелестями до тех пор, пока не убедятся, что идол, созданный воображением, — сама истина. Мужчина, любящий женщину, представляет ее себе в преображенном виде, и с женщиной, любящей мужчину, происходит то же самое: она изменяет его образ. Влюбленные видят друг друга сквозь блестящий и лживый туман, а в темном, уголке хихикает притаившийся ветхий дьявол, который есть не что иное, как род!
— Род? И что должен увидит там этот род?
— Инстинкт рода есть стремление иметь детей, оставить по себе потомство. Главная идея женщины есть дитя. Женщина инстинктивно прежде всего желает ребенка, но природа вынуждена облечь это желание к другую, более поэтическую, более привлекательную форму, и создает те приманки и лживые покровы, которые и составляют любовь.
— Так что любовь, в сущности, — обман?
— Да, обман, как и сама жизнь; поэтому кто-то совершенно правильно сказал: всякая женщина не хуже другой, а иногда и лучше. То же можно сказать и про мужчину: всякий мужчина не хуже другого, а иногда и лучше.
— Это правильно для человека, который не любит.
— Конечно. Для того, кто не переживает иллюзии, обмана… Оттого-то и происходит, что браки по любви приносят больше горя и разочарований, нежели браки по расчету.
— Вы, действительно, так думаете?
— Да.
— А как вам кажется, что лучше: обманываться и страдать, или не обманываться никогда?