Страница 79 из 89
— Так что ты не утратил там своей ядовитости и не приспособился к среде?
— Ни то, ни другое. Я оказался бактерией, посаженной в бульон, насыщенный карболовой кислотой.
— И эти жители Ламанчи — неплохие люди?
— Да, очень неплохие, но с невыносимой моралью.
— Разве эта мораль не является защитой народа, живущего на скудной земле, почти не дающей средств к существование?
— Весьма возможно, но если это и так, они не осознают этой причины.
— Ну разумеется. Где же ты найдешь провинциальный город, который представлял бы общежитие сознательных людей? В Англии, во Франции, в Германии? Во всех странах человек в своем естественном состоянии — подлец, идиот и эгоист. Если в Альколее нашелся один хороший человек, то приходится сказать, что жители ее — люди высшего порядка.
— Я и не отрицаю этого. Города, вроде Альколеи, гибнут оттого, что эгоизм и деньги распределены в них не равномерно, ими обладают только несколько богачей; а у остальных, бедняков, нет чувства своей индивидуальности. В тот день, когда каждый житель Альколеи скажет себе: «Не уступлю», город двинется вперед.
— Конечно, но для того, чтобы быть эгоистом, надо обладать знаниями, а для того, чтобы протестовать, надо рассуждать. Я думаю, что цивилизация больше обязана эгоизму, чем всем религиям и филантропическим утопиям. Эгоизм создал тропинку, дорогу, улицу, железную дорогу, пароход, все.
— Согласен. Но возмутительно видеть, что люди, не способные ничего выиграть при социальном строе, который, взамен отнятых у них и погубленных на войне сыновей, дает им под старость только голод и нищету, все-таки защищают этот строй.
— Это имеет очень большое значение, но не социальное, а индивидуальное. До сих пор еще не было общества, которое попробовало бы ввести систему справедливого распределения благ, и, несмотря на это, мир, если и не идет вперед, то уж во всяком случае ползет, и женщины все так же стремятся иметь детей.
— Как дебильно!
— Друг мой, это оттого, что природа мудра. Она не довольствуется одним только разделением людей на счастливых и несчастных, на богатых и бедных, но еще дает богатому дух богатства, а бедному — дух бедности. Тебе известно, каким образом создаются рабочие пчелы; личинку заключают в маленькую ячейку и дают ей недостаточное питание. Личинка эта развивается несовершенным образом, она работница, пролетарка, проникнутая духом труда и подчинения. То же происходит и среди людей, среди рабочих и военных, среди богатых и бедных.
— Меня все это возмущает, — воскликнул Андрес.
— Несколько лет тому назад, — продолжал Итурриос, — я был на острове Кубе, на одной сахарной плантации, где перегоняли сок из сахарного тростника. Несколько негров и китайцев таскали пуки тростника в машину с большими цилиндрами, которая выжимала его. Мы несколько минут смотрели на действие машины, как вдруг увидели, что один из китайцев отчаянно барахтается. Белокожий управляющий закричал, чтобы машину остановили, но машинист не слышал приказания; китаец исчез и моментально был выброшен из машины, превращенный в массу крови и раздавленных костей. Мы, белые, присутствовавшие при этой сцене, похолодели от ужаса, китайцы же и негры хохотали. В них жил рабский дух.
— Это неприятно.
— Да, если хочешь. Но это факты, и их приходится признавать, и к ним приспосабливаться. Все другое будет наивно. Выступать среди людей в качестве высшего существа, как ты пробовал это делать в Альколее, нелепо.
— Я вовсе не хотел выступать в роли высшего существа, — возразил Андрес с живостью. — Я просто желал быть человеком самостоятельным. Я отдавал известное количество труда за известную плату. Я исполняю то, что на меня возложено, мне платят, вот и все.
— Это невозможно; человек не планета с самостоятельной орбитой.
— Я думаю, что тот, кто хочет самостоятельности, тот и добьется ее.
— Ему придется мириться с последствиями.
— Ну разумеется, и я готов нести их. У кого нет денег, тот платит за свободу своим телом; приходится давать унцию мяса, которое одинаково могут взять и из руки, и из сердца. Настоящий человек прежде всего ищет независимости, и нужно быть жалкой скотиной или обладать собачьей душой, чтобы находить свободу вредной. Вы скажете, что это невозможно? Что человек не может быть независимым от другого, как звезда от звезды? К несчастью, приходится сказать, что это так.
— Я вижу, что из своего захолустья ты вернулся лириком.
— Должно быть, это влияние тамошних лепешек.
— Или ламанчского вина.
— Я его не пил.
— Хочешь, чтобы к тебе относились с симпатией, а презираешь лучший местный продукт. Ну хорошо, что же ты думаешь делать?
— Попробую устроиться на работу.
— В Мадриде?
— Да, в Мадриде.
— Желаешь осуществить новый опыт?
— Вот именно: новый опыт.
— Великолепно. Ну, пойдем теперь в бельведер.
В начале осени Андрес опять остался без дела. Дон Педро вызвался переговорить со своими влиятельными друзьями, не найдется ли какого-нибудь места для его сына.
По утрам Андрес уходил читать в Национальную библиотеку, а днем и вечером гулял. Однажды вечером, проходя мимо театра «Аполлон», он встретился с Монтанером.
— Голубчик! Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Монтанер, подбегая к Андресу.
— Да, уже года два, как мы не виделись. Они пошли вместе по улице Алькала, и на перекрестке Лос-Пелигрос Монтанер предложил зайти посидеть в кафе.
— Ладно, пойдем, — согласился Андрес.
Была суббота, все столики были заняты, публика, возвращавшаяся из театра, собиралась ужинать, и несколько проституток взглядом подведенных глаз блуждали по залу.
Монтанер жадно выпил принесенный ему шоколад, потом спросил Андреса:
— Ну, что же ты поделываешь?
— Пока ничего. Был в провинции. А ты? Кончил курс?
— Да, год тому назад. Не мог кончить раньше из-за этой девчонки, что считалась моей невестой. Болтался с нею по целым дням, но в конце концов родители увезли ее в Сантандер и выдали замуж. А я поехал в Саламанку и там завершил учебу.
— Так что кстати пришлось, что твою невесту выдали замуж?
— Отчасти да. Хотя, что толку из того, что я стал врачом!
— Не находишь работы?
— Никакой. Работал с Хулио Арасилем.
— С Хулио?
— Да.
— В качестве кого же?
— Помощником.
— Ему уже нужны помощники?
— Да; он сейчас открыл клинику. В прошлом году обещал мне оказать протекцию. У него было место на железной дороге, и он обещал, когда вздумает уходить, уступить его.
— И не уступил?
— Нет. Правда, ему самому не хватает на жизнь.
— Но что же он делает? Много тратит?
— Да.
— Раньше он был очень скуп.
— Таким же и остался.
— И что же он, преуспевает?
— Как врач не особенно, но у него есть ресурсы: железная дорога, несколько монастырей, где он состоит постоянным врачом, и в то же время он акционер «Надежды» — общества врачей, аптекарей, гробовщиков и еще кого-то. Кроме того, он пайщик похоронного бюро.
— Так что, он посвятил себя эксплуатации благотворительности?
— Да; а теперь, как я тебе уже говорил, он открыл клинику, которую устроил на деньги тестя. Я был у него помощником, и по правде сказать, он здорово поймал меня: больше месяца я исполнял у него обязанности плотника, столяра, дворника, даже сиделки; потом он перевел меня в амбулаторию для приема неимущих больных, а теперь, когда дело стало развиваться, Хулио сказал мне, что хочет вступить в компанию с одним молодчиком из Валенсии, неким Неботом, который дает ему денег, и что, когда я ему понадоблюсь, он мне напишет.
— Так что, он тебя выставил?
— Именно так, ты точно сказал.
— Что же ты будешь делать?
— Буду искать какого-нибудь места.
— Врача?
— Врача или не врача. Мне все равно.
— А ты не хочешь поехать в провинцию?
— Нет, ни за что. Я не уеду из Мадрида.
— А остальные, что сталось с ними? — спросил Андрес. — Где Ламела?