Страница 44 из 89
Студенты восторженно захохотали, профессор закончил лекцию и, отвесив церемонный поклон, удалился под бешеные рукоплескания аудитории.
Андрес Уртадо вышел вместе с Арасилем, и оба, в сопровождении рыжебородого студента по фамилии Монтанера отправились в центральное здание университета, где читались курсы зоологии и ботаники.
На лекции ботаники студенты вознамерились было повторить скандал, устроенный на химии, но профессор, сухой и раздражительный старичок, упредил их, заявив, что не позволит над собой смеяться, и не желает, чтобы ему аплодировали, как актеру.
Из университета Монтанер, Арасиль и Уртадо направились в центр города.
Андрес испытывал к Хулио Арасилю некоторую антипатию, однако признавал в каких-то вещах его превосходство над собою, а вот к Монтанеру сразу почувствовал прямо-таки отвращение.
Первые слова, которыми обменялись Монтанер и Уртадо, не отличались любезностью. Монтанер говорил обо всем с вызывающей самоуверенностью; очевидно, он считал себя светским человеком. Уртадо несколько раз ответил ему довольно резко.
Оба товарища с первого же разговора оказались во всем несогласны друг с другом. Уртадо был республиканец, Монтанер — защитник королевской фамилии, Уртадо был враг буржуазии, Монтанер — сторонник богатого класса и аристократии.
— Оставьте эту ерунду! — несколько раз говорил Хулио Арасиль, — одинаково глупо быть и монархистом, и республиканцем, одинаково нелепо защищать и бедных, и богатых, все дело в том, чтобы иметь деньги, автомобильчик, вроде вот этого, — он укачал на машину, проехавшую мимо, — да женщину, вроде вот той.
Несогласие между Уртадо и Монтанером обнаружилось особенно ярко перед витриной книжного магазина. Уртадо был поклонником писателей натуралистической школы, которые не нравились Монтанеру, Уртадо восхищался Эспронседой, Монтанер — Сорильей; они не сошлись ни в чем.
Дойдя до Пуэрта дель Соль, молодые люди свернули на улицу Святого Иеронима.
— Ну, я пойду домой, — сказал Уртадо.
— Где ты живешь? — спросил Арасиль.
— На улице Аточа.
— Значить, мы все трое живем рядом. Они вместе дошли до площади Антонио Мартина и здесь расстались не слишком дружелюбно.
В это время Мадрид еще был одним из тех маленьких городов, в которых сохранялся романтический дух.
Все эти города несомненно имеют рад собственных практических, житейских формул, вытекающих из национальных особенностей их обитателей, истории, физической и моральной среды. Эти формулы, этот особый взгляд на вещи являли собой прагматизм утилитарный, упрощенный и обобщенный.
Этот национальный прагматизм выполняет свою миссию, пока не мешает свободному ходу действительной жизни; но если он перекрывает возможности для такого движение, то нарушается и нормальное существование народа, атмосфера становится разреженной, идеи и действия обретают ложные перспективы. В обстановке лицемерия обломки старого прагматизма, не подвергшегося обновлению, жили в Мадриде тех лет.
Другие испанские города до известной степени признали необходимость измениться, принять иную физиономию, — Мадрид оставался по-прежнему неподвижным, не выражая ни любопытства, ни желания перемен.
Испанский студент, особенно приезжавший из провинции, являлся в столицу с донжуанским настроением, мечтая веселиться, играть, увлекать женщин, и надеясь быстро разгореться в чрезмерно насыщенной кислородом среде, как выражался с своей обычной торжественностью профессор химии.
Если откинуть религиозное чувство, — большинство его не имело и совершенно не интересовалось религией — студенты конца XIX столетия являлись в столицу, проникнутые духом студентов XVII века, стремясь по возможности подражать Дон Хуану Тенорио и жить,
Интеллигентный и развитой студент, если бы и пожелал увидеть вещи в настоящем их свете и попробовал бы приобрести ясное представление о своей родине и ее роли в мире, то не достиг бы своей цели. Влияние европейской культуры в Испании было незначительно и ограничивалось почти исключительно областью техники; газеты давали неполное представление обо всем, общая тенденция их сводилась к тому, чтобы внушить мысль, будто великое в Испании может оказаться малым за пределами ее, и обратно, вследствие особого рода международного недоброжелательства.
Если во Франции или в Германии не говорят об испанских делах, или говорят о них не серьезно, то это происходит оттого, что испанцев ненавидят, оттого, что у них есть великие люди, вызывающие зависть в других странах: Кастеляр, Кановас[298], Эчегарай… Вся Испания, и в особенности Мадрид, жила в атмосфере нелепого оптимизма. Все испанское считалось превосходным.
Эта естественная склонность бедной изолированной страны к самообману, к иллюзии способствовала застою, окаменелости идей.
Атмосфера неподвижности, фальши отражалась и на университетском преподавании. Андрес Уртадо убедился в этом, начав изучать медицину. Профессора на подготовительном курсе были глубокими старцами; никоторые читали лекции уже больше пятидесяти лет. Их несомненно не увольняли из-за их связей, и еще из-за симпатии и уважения, которыми в Испании всегда пользовалось все бесполезное.
В особенности позорно обстояло дело на курсе химии, в старинной часовне института Сан-Исидро. Старый профессор вспоминал лекции знаменитых химиков французского университета и, должно быть, воображал, что, рассказывая о добывании нитроглицерина или хлора, совершает блестящее открытие, и радовался, что ему аплодируют. Он удовлетворял свое детское тщеславие, приберегая эффектные опыты на конец лекции, для того, чтобы удалиться, будто иллюзионисту, под гром рукоплесканий.
Студенты аплодировали ему, заливаясь хохотом. Случалось, что посреди лекции кто-нибудь из них вставал и уходил. Шаги дезертира, спускающегося по лестнице, сопровождались громким скрипом, а сидящие товарищи отбивали такт ногами и палками.
В аудитории разговаривали, курили, читали романы, никто не слушал лекции; один пришел как-то с рожком и, когда профессор приготовился всыпать в сосуд с водой горсть поташу, протрубил два раза, призывая к вниманию; другой привел с собой бродячую собаку, и изгнать ее стоило огромных усилий.
Было несколько совсем бессовестных студентов, которые доходили до величайших дерзостей, кричали, ревели, прерывали профессора. Одним из любимых их развлечений было называться вымышленными именами, когда профессор обращался к ним.
— Вы! — говорил профессор, указывая пальцем и тряся от злобы, бородкой. — Вы! Как вас зовут?
— Кого? Меня?
— Да, сеньор! Вас! Вас! Как вас зовут? — спрашивал профессор, заглядывая в журнал.
— Сальвадор Санчес[299].
— Фраскуэло тож, — прибавлял другой, сговорившийся с ним.
— Меня зовут Сальвадор Санчес; не знаю, кому дело до того, что меня зовут так; а если кому-нибудь это не нравится, пусть скажет, — возражал студент, смотря по направлению, откуда раздался голос, и принимая оскорбленный вид.
— Ступайте прогуляться! — отвечал тот. — Давай-давай! Прочь! Пошел! — раздавалось несколько голосов.
— Ну, хорошо, хорошо. Довольно. Садитесь! — говорил профессор, опасаясь последствий таких препирательств.
Студент возвращался на свое место, а через несколько дней повторял ту же шутку, называясь именем какого-нибудь знаменитого политического деятеля или тореадора.
В первые дни Андрес Уртадо не мог опомниться от изумления. Все это было крайне нелепо. Ему хотелось обнаружить здесь дисциплину строгую, но в то же время сердечную, а вместо того он попал в какую-то карикатурную аудиторию, в которой студенты издевались над профессором. Подготовка к научной деятельности не могла идти более неудачно.
297
В шум дуэли, в пыл любви снова цитируется драма Сорильи «Дон Хуан Тенорио», на этот раз слова, принадлежащие самому Дону Хуану, приводятся Барохой не совсем точно. В оригинале: buscando a sangre у a fuego // amores у desafíos (70–71). В романе первое слово двустишия заменено на llevando.
298
Кастеляр, Кановас Эмилио Кастеляр-и-Рипой (1832–1899), испанский писатель и политик, был президентом временного правительства Первой испанской республики; Антонио Кановас дель Кастильо (1828–1897), испанский писатель и политик.
299
Сальвадор Санчес <…> Фраскуэло тож Сальвадор Санчес Поведано («Фраскуэло», 1842–1898), знаменитый матадор.