Страница 19 из 89
Оскорбительные ругательства — типичный элемент словаря Барохи — заслуживают специального рассмотрения.
Стоит выяснить, что вообще представляют собой в фауне языка ругательства.
Слово стремится внутреннее сделать внешним, но так, чтобы оно при этом не переставало быть внутренним. Это не просто знак чего-то, но и знак экспрессии. Траурной одеждой мы показываем, обозначаем нашу скорбь, но скорбь предполагается внутри, в сердце человека, одетого в траур[118]. Внутреннее остается внутренним, потаенным; а для того, чтобы экстериоризоваться, оно перестает быть тем, чем оно было.
Но поэзия, которая выводит наружу скорбь страдающего поэта, есть та же самая скорбь. Его внутренние переживания протекают так же, как если бы они происходили вовне, и мы, читая его строчки, переживаем лично и сиюмоментно ту боль, которая поразила все существо поэта.
Можно предположить, что внутренний мир ученого должен быть наполнен почти исключительно понятиями, точнейшими и сложнейшими наблюдениями и размышлениями о предмете своей науки в ее современном состоянии. Этот своеобразный дух должен наполняться научными реальностями, то есть понятиями и образами, к которым субъективность, индивидуальность, эмоциональность едва примешиваются. Чтобы продемонстрировать вовне этот точный мир, область, лежащую внутри, необходимо владеть адекватным языком, в высшей степени разработанным, совершенно однозначным и свободным от субъективных настроений. Он выражается в технических терминах, словах сформированных, строгих, геометрических, с такими недвусмысленными экспрессивными очертаниями, что сами слова похожи на вещи.
Технический язык есть крайняя форма языка, в которой слово выражает максимум понятия и минимум эмоции.
Задумаемся теперь, что происходит в хрупких душах детей. Они ведь едва отличают одну вещь от другой. Как говорил Гёте, «вещи различаются, поскольку мы по-разному ими пользуемся». У детей пока не было возможности многое испытать, полученный ими опыт еще неглубок, его след едва заметен, как мягкие зеленые складки, которые покрывают поверхность тихих прудов. Дети только начинают овладевать понятиями, представлениями, идеями об окружающих вещах. Их легкие и беспокойные ощущения все время меняют свои формы, как облака, которые Гамлет показывает Полонию[119]; совершенно так же: то, что дети называют вещами, есть на самом деле лишь смутные силуэты, которые прорисовываются в их чувствах. Поэтому дети издают крики птичек, вылетающих из сада на солнце. А что еще? Нерасчлененные крики. Артикуляция необходима слову для того, чтобы ухватить установленные очертания понятий или точных и сложных образов; но достаточно крика, чтобы выразить взрыв радости или огорчения, мотив или причина которых неясны и несущественны (существенна лишь внутренняя реальность, очень субъективное движение всей души).
Язык детей и в целом язык чувства — другая крайняя форма языка, где слово, которое почти что еще и не слово, выражает минимум идеи и максимум аффекта. Это — междометие, его и можно считать техническим термином страстей.
Между этими крайностями протекает жизнь языка; междометие — его зародыш; термин — его мумия. И параллельно проходит процесс овнешнения внутреннего, когда примитивная, страстная и нецельная душа движется к единому разуму, который выкристаллизовывает систему идей.
Каждое слово имеет, таким образом, два полюса, две направляющие. Одна из них толкает к чистому выражению идеи, а другая, наоборот, побуждает проявить эмоциональное состояние. В каждый отдельный момент то, что выражается тем или иным словом, представляет собой компромисс между этими тенденциями.
Многочисленные словарные гнезда должны происходить из дифференциации определенных междометий матери. У всех людей вплоть до эрудитов и докторов сохраняется эмоциональность, которую выражала их мать. Возможно стоило бы разработать строгий научный термин, который вводил бы это понятие более методично, с достоинством знамени гильдии, как, например, в случае с междометием.
Однако, продолжим: ругательства — это такие слова, которые обозначают объективную реальность, но используются не для выражения этой реальности, а для того, чтобы продемонстрировать наши личные чувства. Когда Бароха говорит или пишет «имбецил», он не хочет сказать, что определяет кого-то как слабоумного, sine baculo[120], слово здесь имеет свою оригинальную валентность, не связанную с болезнью нервной системы. С помощью этого слова выражается страстное презрение к данному человеку. Ругательства употребляются как сложные междометия; то есть как изнанка слов.
Перенасыщенность ругательствами есть симптом регресса словаря человека к словарю периода своего детства или, по крайней мере, какого-то упрямого ребячества, которое проникает в лексику взрослых людей.
Гипотеза испанской истерии
Полагаю, что в этом месте читателю придет на ум множество явлений, характерных для нашей, испанской жизни, сходных с примерами, порожденными искусством Барохи.
Почти все слова, употребляемые в политических разговорах нашими согражданами, — простые ругательства. «Клерикал» в устах либералов не означает человека, который верит в пользу религиозных порядков для исторической жизни народа, а просто означает: человек презренный, ничтожный. «Либерал» не равняется стороннику всеобщего голосования, и в восприятии реакционера будет обозначать человека, лишенного стыда.
Когда в 1909 году досточтимый судья верховного суда приехал в Барселону, он представился персонально сеньору Валенти Кампу[121] «экзальтированным кантианцем». Но тому манера мировосприятия вышеназванного судьи показалась не столь уж кантианской, а скорее типичной для существа, вызывавшего у всех страх и отвращение. Этот судья приехал в Барселону именно для того, чтобы сформировать и обосновать список каталонских философских взглядов, но более всего он трудился над списком людей, достойных того, чтобы отправить их в тюрьму. И весь используемый им словарь оказался редуцированным для выполнения минимальной функции — выражать личную ненависть и страхи Его Превосходительства.
Подобные вещи случаются во всех точках планеты. Зато известно, что в Европе не существует другого народа, обладающего столь богатым запасом ругательных слов, проклятий и междометий. Кажется только неаполитанцы могут составить нам какую-то конкуренцию.
В нашей стране ежегодно печатается совсем немного книг, так что, если мы хотим выяснить состояние нашего национального духа, необходимо обратиться к литературе распыленной, живущей в диалогах в кафе, на площадях, в трамваях, в коридорах Конгресса.
Эту устную литературу характеризует один элемент, который создает весь вкус и ритм высказывания: назовите этот элемент как хотите — остринкой, крепким словцом или междометием.
Данное явление само по себе уже в силу своей частоты и интенсивности должно показаться заслуживающим внимания. И очень серьезного.
Когда боль потрясает душу, то в том месте, куда проникло впечатление боли, пульсируют душераздирающие энергии, в неустойчивое состояние приходит и вся остальная психическая жизнь, что отражается даже на физиологии: пульс слабеет, дает сбои и прерывается. Душе необходимо мобилизовать все свои чувства, сосредоточив их на том месте, где была пробита брешь. Не думается, не видится, не слышится. И душа становится тетивой натянутого лука, готового выпустить стрелу в направлении враждебной боли — ай! А ведь сколь ничтожный материальный заряд у слова! Что, собственно, мы хотим сказать, когда говорим «ай!»? Мы свидетельствуем о высочайшем акцентированном давлении, сконцентрированном в одной точке, вся наша аффективная сфера есть скопление чувств, которые в этом слове взрываются. И такой взрыв освобождает нас от эмоциональной неустойчивости, вызываемой нахлынувшей моральной или физической болью. Для этого естественного использования и послал Бог на землю то, что называется междометием.
118
в сердце человека, одетого в траур Пример, вполне вероятно, навеян монологом Гамлета из второй сцены первого акта о трауре, его выражении и непередаваемости (1.2.76–86).
119
облака, которые Гамлет показывает Полонию «Гамлет» (3.2.392–398).
120
sino baculo (лат.) букв. без посоха, без подпорки; здесь «в собственном смысле слова».
121
он представился персонально сеньору Валенти Кампу Сантьяго Валенти Камп (1875–1934), каталанский социолог и политический деятель. В ранней молодости вступил в республиканскую, а затем перешел в социалистическую партию. В начале века сотрудничал во всех основных левых газетах и журналах. Издатель «Библиотеки романистов двадцатого века» и почти всех представителей поколения 98 года (в частности Асорина, Барохи и Унамуно).