Страница 70 из 211
— Оба голоса ему были очень знакомы, чем-то дороги. Наверно, обладатели их вышли из душного «зала» на крыльцо покурить. Охнарь даже убеждал себя, что в памяти у него сохранился еле внятный запах папиросного дыма.
— Это не жизнь, — говорил голос более дорогой Охнарю. — Работаем по, мелочи, всё нас будто лихорадит. Нынче грабеж в переулке, через неделю какая-то случайная квартирка. Из-за чего рисковать? Я могу быть спокойным, что Хряк не наследит? Не могу. Разве он вор? Тряпошник. Биндюжник. О собственном ресторане мечту держит. Да и Калымщик… Готовы первого встречного раздеть. Грязный след воняет, его любая собака чует, того и жди, легавые пронюхают о нашей хазе. Говорю: «Не порите горячку. Обдумаем хорошее дело. Куш возьмем такой — три месяца гулять можно». Куда! Так и хватают, что под руку попадет. Из стоящих тут один Модька Химик. Этот — вор. Остальные — шваль. Нет, эта жизнь не на мой характер.
— Я и то смотрю: долго терпишь, — сказал второй мужской голос, тоже душевно близкий Леньке. — Я бы давно…
Речь внезапно оборвалась, послышался бухикающий кашель.
— Тебе-то что? Никем не связан. А мне нельзя. Ну Манька баба подходящая, да что вдвоем? Еще люди нужны. Только деловые. Вот я и говорю: в Уральске наши сходку устраивают. Встречал я Пана. Помнишь? Медвежатник. Говорил, что советская власть новые клинья подбивает: готовит амнистию. Всех блатных, кто добровольно явится в угрозыск, будут определять на работу. Понял, чем пахнет? Развалить хотят. Надо принять свои меры, не допустить. Еще на этой сходке опять хотят подтвердить, что свои не имеют право идти в армию, поступать на завод, служить в учреждении… В конце месяца поеду в Уральск. Двинем?
— Прибаливаю. Обойдутся без меня.
— Бpocь. Поедем. Важные вопросы. К твоему голосу прислушаются…
Больше Охнарь ничего не помнил. На второй, на третий день после гулянки Ленька пришел к выводу, что это были дядя Клим и Василий Иванович. Почему он не вышел на крыльцо посмотреть, кто там стоит? Может, глубоко в сознании понимал: эти двое специально удалились «покурить», чтобы потолковать без свидетелей? Понял, что ему лучше не обнаруживать себя? А может, как пьяный неизвестно зачем вышел в чулан, так и вернулся?
Что он потом делал в доме?
После нового провала в памяти Охнарю вспомнилась залитая вином скатерть, опрокинутая рюмка. Он сидел подперев голову руками и пел, невероятно фальшивя:
Помню, помню, помню я.
Как мена мать учила,
И не раз, и не два
Она мне говорила:
«Ох ты, сын, сыночек мой.
Не водись с ворами.
В Сибирь-каторгу сошлют,
Скуют кандалами».
Грудь его рвалась от тоски, горькие слезы лились по щекам, он стучал кулаком по одному и тому же месту стола, качал кудрявой головой и кусал губы, бормоча:
— Пропал я. Пропал. Ох, пропал. Совсем. Навсегда. Как Глашка. Пропал, пропал. Дурак же. Сам погубитель. Пропал.
Какая-то женщина (кажется, именно Глашка) утешала его, обнимая за плечо, целуя в щеку, а он вырывался, опять стучал по столу и плакал, и было ему необычайно горько и хорошо и хотелось умереть и вечно быть счастливым. Вспомнился ему вдруг родной флигель во дворе у набережной Дона, нежные ласковые руки матери; потом вспомнилась тетка Аграфена, предрекавшая гибель, если он не будет собирать уголь на железнодорожной линии; вспоминался еще большевик, что хотел послать его в Канев на Днепре к добрым людям…
Больше Ленька уже не помнил ничего. Не помнил, как его опять рвало, кто его раздел и положил на постеленную овчину. Все спуталось в его отравленном спиртом мозгу.
XIII
Через день после гулянки Охнарь проснулся оттого, что кто-то споткнулся о него и чуть не наступил на живот. Он приподнял голову: какая это стерва шляется по ночам? Тень удалилась в сторону кухни.
В доме было тихо, лишь слышалось похрапывание из-за двери «семейной» комнаты, где спал Калымщик. Стучали, рвались уличные ставни, в них лепил снег, с улицы доносились завывания метели, тяжелые удары ветра. В комнате было темно, холодно; от голландской печки еле тянуло слабым остывающим теплом.
Зашлепали босые ноги, из кухни возник Химик. В правой руке у него блестел фонарик, в левой он нес наполненный чем-то стакан.
— Ты, Модя? — Охнарь сел на овчине, зевнул, почесался. — А я думал: какая это задрыга? Полегшало?
— Пропотел. Слабость собачья. Хочу водки выпить, чтобы до пупка прогреться. Ходил по всем комнатам, слил подонки из бутылок. Может, и тебе, виконт де Охнарис, поднести глоточек?
Модька понес свою тарабарщину, — значит, в самом деле здоровье его пошло на поправку.
— Лады. Я пошарю в шкафчике у Просвирни остатки закусона.
Охнарь принес половину французской булки, большой кусок вареной колбасы. При свете зажигалки, с которой он выбегал в холодные сени, Ленька разглядел, что Хряка нет на постели. Ему очень нравилось, когда они оставались вдвоем с. Модькой. Спать огольцу расхотелось, после доброго глотка водки стало тепло, весело.
Каждый из них вновь занял свое место: Химик на диване, Ленька внизу на шубе. Лежа в темноте, оба энергично двигали челюстями, со вкусом жевали.
— Градусы сразу в башку ударили, — сказал Модька. — Дня три ничего не шамал.
— Еще бы: принять «микстуру» совсем на пустое брюхо! Охнарь вслух выразил удивление, куда девался Хряк, С вечера был дома, вон и постель не прибрана.
— Тут он. У Просвирни ночует.
— Не заливаешь? Она ж старая!
— Хряк с ней, когда идти некуда. К тому же Просвирня всегда ему бутылочку ставит. А раньше к ней Калымщик ходил.
Скажи, что тут делается! На вопросы огольца Химик отвечал охотно. Видно, немного опьянел, ослабь помягчел от болезни и стал откровенней; а может, совсем привык к мальчишке, доверял, считал корешком.
— Слушай сюда, Модя. Чего это Хряк и Калымщик все время… как два кобеля?
— Они, дорогой мистер Твист, и есть кобели… еще лучше двуногие волки.
— С чего, мистир-клистир?
— Все тебе знать надо? Ты как доктор Фауст.
— Я слыхал, как Просвирня раз сказала: «Попомните мое слово про Фомку: зарежет он Калымщика».
— Больше слушай бабьи сплетни.
Вероятно, Модьке не хотелось об этом разговаривать: так его понял Охнарь. Он уже забыл о своем вопросе, молча дожевывал булку, когда Химик вдруг пояснил:
— Глашка Маникюрщица раньше была марухой Хряка. Девкой у бандырши одной она жила… в проститутках. Гулящая она была, Хряк стал ее котом… увел оттуда. Ну, а за месяц до твоего прихода в «малину» он проиграл ее Калымщику в стирки. Понятно, злится. Баба-то ему нравится.
От удивления Охнарь онемел. Сел на овчине.
— И Глашка… согласная? Перешла?
— Лапоть ты, Охнарик. Попробуй не согласись. Хряк сам ей перо в бок сунет. Он в тот вечер прошпилился в дым, закладать было нечего, а Калымщик и подначь: «Прикидываешься беднячком? Вон баба у тебя какая. Печка». Хряк-то с азарта и поставил Глашку. Теперь же отступать поздно, не то свои пришьют. Калымщик имеет право получить.
— Так ушла бы. Насовсем.
— Куда? На панель? Уже раз трипперком болела: мало? Да и сам знаешь Глашкину слабость: наркоманка, за ворот закладывает, а тогда распускает язык. Чтобы невзначай трепанула о хазе? Слишком много знает. Могут добром не отпустить. Иль она по тому свету соскучилась? Маяковский сказал: пивных там нету. «Трезвость». Вот если б замуж ее какой спец взял или торгаш…
Не первый год Охнарь околпачивался на улице среди мелкого ворья, многое повидал, но такое встречал впервые. Правда, маленького киевского вора Червончика просто продали за два куска сала, но то было сразу после революции, в голод. А сейчас январь 1926 года, в России полно и жратвы и барахла. Значит, в «малине» всякое повидать можно? Попал к шпане — теряешь волю, право распоряжаться собой? Не это ли и с ним, Ленькой, сейчас происходит? Дорожка в кодло широкая, как рыбе в вентерь, а выхода оттуда нет? Надумаешь убежать — поймают, зарежут.