Страница 67 из 211
— Был у меня кокаин. С четверть грамма. Давно припас на всякий казус. Мало ли чего? А хватился с неделю тому — пропал. Как водой размыло. Не иначе Хряк; кто у нас еще нюхает? Он тоже сейчас без порошков страдает. Думаешь: почему на всех нарывается? Я это нынче по глазам увидал.
— Любишь нюхай — доставай, — сказал Калымщик, — Я ему доставай?
— И ты, — круто обернувшись к нему, сказал Двужильный. — И ты, Галсан. Только не Хряку, а Глашке. Живешь с ней? Заботься. Думаешь, за что к нам бабы ластятся, будто кошки? Заботиться надо, — Он остановился, жестко продолжал: — А язык Глашке привяжи. Ишь чего мелет! Втолкуй, чтоб не полоскала зря. Понимаем, что не в себе… да и наше терпение может поломаться.
— Хороший баба. Заболел — язык болтай не знай чего.
— Болезнь болезнью, а мера мерой.
Они прошли на кухню.
Некоторое время спустя из Глашкиной комнаты показалась Просвирня, бормоча про себя:
— Вишь ты, кофту на себе порвала. А цена ей какая, цена! Окно разбила, теперь вставлять, звать стекольщика.
— Веревку искала повеситься. Дура, прости господи. Хотела раздетая на улицу бечь. Вот что кокаин проклятый делает! И откуда силу взяла? Ведь еле удержали.
— У Леньки сильно кружилась голова, заплетались ноги. Он с трудом добрался до прихожей, содрал с вешалки овчинную шубу, кинул на пол у дивана, свалился и словно поплыл в какую-то черную, красно-озаренную яму.
XI
Ночью Охнаря рвало. В голову, казалось, забивали гвозди, и боль от затылка то стреляла в лоб, то отдавалась вниз, к шее. Он еле добрался до помойной лохани в сенях.
Вторично оголец проснулся поздно утром, когда Просвирня уже открыла ставни. Состояние его ничуть не улучшилось. В животе сосало, выворачивало внутренности. Стоило Охнарю поднять голову от подушки, как его начинало мутить. Он вновь бежал к лохани, однако позывы к рвоте оказывались обманчивыми, и Охнарь лишь мучительно икал. Из глаз его горохом сыпались слезы. Боль утихала, только когда он опять валился на овчину.
— Вот оболдуй. Вот дурында, — шепотом проклинал он себя. — Чтоб я теперь даже рюмку понюхал! Хоть бы какой паразит все водочные заводы поджег.
Все спали. Охнарь промаялся еще добрых два часа, то забываясь в тяжелой полудремоте, то вскакивая и несясь к помойной лохани.
В дальнем углу на своей кровати разметался Хряк. Спал он тоже одетый, но босой. Грязные хромовые сапоги стояли у него в изголовье, из одной халявы выглядывала портянка.
В этот день обитатели квартиры встали хмурые, неразговорчивые. Химик совсем не поднялся. Голова его, казалось, провалилась в громадную подушку в красном засаленном напернике. Неподвижное, опавшее лицо горело, блестящие глаза ушли в себя, ссохшиеся потемневшие губы слиплись.
— Что это все валяется! — с нескрываемым пренебрежением сказала Манька Дорогая.
— Ей никто не ответил.
— Заболел, кажись, — сказала Глашка.
— После вчерашнего истерического припадка она сама выглядела нездоровой, опухшей, ходила тихо, виновато, не поднимала глаз.
— Сейчас, Модя, перестелю тебе.
Она принесла из своей комнаты смятую, но довольно свежую простыню. Заботливо взбила подушку, подоткнула Химику одеяло под ноги.
— Сама ляжь с ним, — вдруг ненатурально захохотал Хряк, сидя в брюках на разобранной кровати, разминая в руках портянку. — Погреешь, сразу подымется.
На Глашку он смотрел исподлобья, обычным своим алчным, ревнивым взглядом. Ленька подумал: помнит ли он о своем вчерашнем намерении достать ей кокаину?
Просвирня попробовала горячий лоб Химика.
— Простыл. Зима, а он в осеннем пальтишке фасонит. Вот, Модя, сварю картошки в мундире, а ты накроешься шубой, подышишь над чугунком: поможет. Лампадного масла с сахаром смешаю, выпьешь. Тоже пособляет.
Она ушла в свою каморку приготовлять лекарство.
— Ты бы, Просвирня, купила ему шубу, — сказал ей вдогонку Хряк. Сунув пальцы в ушки сапога, он натянул его на ногу, притопнул об пол. — Деньжонки у тебя есть, старая халява, знаю. Где-то хоронишь. Ну доберусь — улыбнутся они тебе.
И опять захохотал. Рот его широко растянулся, а глаза были холодные, недобрые.
Завтракали — если можно назвать завтраком трапезу во втором часу пополудни — молча. Химик отказался даже от рюмки «сладенького», у него болело горло. Лекарство он принял и выпил стакан крепкого чаю.
— Заживет, как на собаке, — сказал Двужильный, который никогда ничем не болел. — Вот на ночь выпьет стакан водки с перцем — и как рукой сымет.
«Девицы» за столом сидели полуодетые и тоже были сумрачны.
От одного запаха спиртного Леньку воротило с души, он даже смотреть не мог на вино. Просвирня дала ему кружку огуречного рассола, оголец с жадностью выпил, попросил вторую, боль в голове немного утихла.
Наскоро поев, Хряк вышел из-за стола и спросил у Двужильного денег.
— Дай побольше.
— На марафет? Сумеешь достать?
— Пустой не вернусь.
Принеся из своей комнаты кошелек, Двужильный пристально посмотрел ему в глаза:
— Возьми и на Глашкину долю. Только порошки иль кристалл — чего там достанешь — передашь мне в руки. Понял? Я сам ей дам, сколько надо. Взгляд Двужильного стал совсем пронзительным, он огладил выбритый подбородок. — Да имей всегда свой кокаин, раз нюхаешь. Ко мне в загашник больше не лазий… отобью пальцы.
Вероятно, Хряк понял намек: он покраснел.
Когда все разбрелись по своим комнатам и Просвирня убрала со стола, Модька подозвал Охнаря, шепотом попросил его снести в город записку «одному человеку».
— Девке той? — без обиняков спросил оголец.
— Сэр, у вас, оказывается, на плечах самая настоящая голова, — спекшимися губами пробормотал Модька. — Я считал, что просто, шляпа с петушиным пером.
Они были одни в «зале». Хряк давно ушел в город. Как впоследствии узнал Ленька: Хряк-то и приучил Маникюрщицу к наркотикам.
— Если встретишь кого из наших, — лихорадочно блестя сухими, горячими глазами, говорил Модька, — не вздумай трепануть про записку. Скажешь, послал тебя за книжкой. Зайдешь, купишь какую-нибудь.
— Зачем скрываешь… сер? — удивился Охнарь. Подражая во всем Модьке, он пытался перенять и его словарь. — Тебе только позавидуют, что обаловал девку.
То ли у Модьки был сильный жар и слабость мешала ему сразу ответить, то ли он обдумывал свои слова, — во всяком случае, Химик долго молчал. Глядя куда-то в потолок, он негромко и очень серьезно проговорил:
— Мал ты еще, оголец, не поймешь. У каждого человека наступает такое время, когда уже не думаешь «обаловать». А счастлив, что его «обаловали». Лады. Разберешься… подрастешь вот. Тaк все понял? Возле биржи труда… или внутрь зайдешь. Лиза безработная, регистрироваться ходит. Взял бумагу и карандаш? Он вновь по старой привычке попытался сострить: — Итак, милорд, карета подана, форейторы уже на запятках, вот вам подорожная; гуд бай.
Улыбка у Модьки получилась вымученная, красное, нездоровое лицо осталось неподвижным.
— Кашне свое дашь надеть? — попросил Ленька. — Чего-сь шея зябнет.
Для убедительности он потер шею. И тут же чистосердечно признался:
— Хочется фасон подавить.
Модька показал глазами, что разрешает. Внезапно оперся на локоть, приподнялся.
— Главное забыл: вот болезнь проклятая. Лиза не знает, кто я. Когда знакомились, за студента себя выдал. Так что… понял, придворный паж? А то башку оторву. Тебя она укнацала в тот раз, я сказал: соседский парнишка с нашей улицы. Не перепутай.
«Втрескался в девку», — уверенно решил Охнарь, надевая в полутемной прихожей кожанку и красно-пестрое кашне — предмет тайных мечтаний. Для Модьки он что угодно сделал бы. Притом ему и самому хотелось прогуляться по свежему воздуху: авось хоть немного голова пройдет.
Охнарь подошел к Двужильному: «Я, дядя Клим, — в город». Тот, узнав, что ненадолго, поручил купить ему три пачки «ДЕ» — «Даешь Европу»: эти папиросы ему сейчас нравились больше других.