Страница 202 из 211
Так они прошли с километр: Вика по лыжне, Леонид рядом по чуть обледеневшей под солнцем дорожке. Лыжи его скользили, расползались, правая резиновая простилка отставала. Глянь Леонид на себя со стороны, сам бы стал в тупик: вот разошелся! Не он ли всего полчаса назад жестоко подрался у овражка?
Внезапно он свалился в канаву. Вика заботливо наклонилась над ним:
— Ушиблись, Леня?
Он вылез из канавы, подобрал раскатившиеся лыжи.
— Хуже. Отскочили и потерялись гвоздики, видите — на резине один остался. Вопрос: как я теперь пойду дальше?
— Мне ремень наладили, а сами потерпели аварию?
Положение, несмотря на шутки, оказалось неисправимым. Попробовал было Леонид проехать без резины: нога скользила на голом дереве, и он вновь едва не упал. Пришлось снять лыжи. Это было тем досаднее, что они нагнали однокурсников.
— Что ж, Вика, езжайте с ребятами, а мне придется сходить на базу и переменить свою пару.
Видимо, ей было очень жаль его. Вика стояла в нерешительности.
— Проводить вас?
Этого Леониду очень бы хотелось.
— Зачем? — беспечно воскликнул он. — Опять ребят потеряете. Я скоро буду с вами.
И, взвалив лыжи с палками на плечо, он молодецки улыбнулся Вике, словно с удовольствием отправлялся на базу.
Шагал он действительно легко, бодро, все еще находясь под впечатлением прогулки с Викой Сенцовой. Слева сквозь деревья блеснул искристый ледовый панцирь Москвы-реки. Синева над головой была такая густая, глубокая, без единого облачка, что если глядеть только в небо, казалось — будто лето. Воздух был мягкий, сухой, и щеки больше ощущали солнечное тепло, чем морозец.
«Эх, до чего хорошо жить на свете», — внезапно подумал он.
На человека обычно действует обстановка, поступки, а не слова. Каждый, кто провел годы в сыром, вонючем, темном подвале, лишь тогда поймет весь ужас прошлого, когда не только увидит, а и поживет в сухой, светлой комнате. Именно привычка к лучшему начнет удерживать его от прежних поступков.
Только теперь Леонид осмыслил, насколько его нынешняя жизнь в институте отличалась от воровского кодла. Он мог полюбить девушку — и уже не за деньги. Он мог открыто высказать свое мнение всякому человеку — без боязни получить нож в спину. И главное, он мог спокойно дышать вот этим здоровым воздухом, с чистой совестью глядеть в глаза и студентам, и педагогам, и любому встречному, не озираться с тревогой по сторонам, не напрягать до Предела нервы, ожидая, что тебя в любую минуту схватят и бросят за решетку.
Подметки прохудились? Штаны с бахромой? Стипендии маловато? Так у всех трудности! Нельзя же думать только о себе!
Ему вспомнилось, как еще осенью, торопясь из института, он толкнул Василькова и услышал его негромкий и презрительный голос: «Неудачник». Лишь у трамвайной остановки Леонид спохватился: не по его ли адресу пущено словцо? Перед этим он рассказал Подгорбунскому, как «засыпался» на рабфаке искусств. И вот теперь ему подумалось: это он-то неудачник? Конечно, не будущий Серов или Маковский, да мало ли кто о чем в юности не мечтал? Нет: удачник он. Счастливец. В рубашке родился...
Пол на базе был мокрый, заслеженный. В ответ на просьбу Леонида переменить лыжи кладовщик молча кивнул на десяток пар, стоявших в сторонке. У большинства были оборваны ремни, у некоторых резина, а одна — треснула пополам.
— Хочешь, обожди. Может, сдадут через какой часок. А вдруг через три часка? Опять потом невесть где искать своих студентов? В памяти мелькнуло свежее, милое личико Вики Сенцовой. Хорошо бы еще с ней покататься. Но, вероятно, она уже уехала домой — ведь ее ждет муж.
И Леонид вдруг решил «закругляться». Кстати, и проголодался, обедать пора. Он расплатился, получил обратно студенческий билет и по тропке, пробитой в снегу через лед реки, пошел в общежитие.
XXIX
Близилась зачетная сессия, и Леонид Осокин, как и многие студенты, целыми днями пропадал в Ленинской библиотеке: там можно было достать любой учебник, дополнительную литературу.
В этот воскресный день он приехал в библиотеку с небольшим запозданием. Книги, которые он собирался выписать, уже захватили; заняты были и все лучшие места у окон, у настольных ламп под круглым зеленым абажуром. Пришлось сидеть на сквозняке, у прохода, возле двери.
Лишь часа четыре спустя освободились необходимые ему учебники, а вместе с ними и удобное местечко у окна. Леонид поспешно разложил на захваченной части стола свои книги, тетради с записями. Он почувствовал себя будто в отдельном кабинете и решил устроить пятиминутную передышку, чтобы уж потом засесть и «грызть гранит науки» до самого вечера.
В холле Осокин остановился перед витриной журналов, книжных новинок. Целый век он не читал ничего, кроме конспектов лекций, и с жадностью смотрел, что же интересного появилось на белом свете. Нет ли новых стихов Эдуарда Багрицкого, рассказов Алексея Толстого, Бабеля?
Внезапно он увидел Аллу Отморскую под руку с Мусей Елиной. Его с ними разделяло трое парней: народу в холле толпилось много. Подруги-рабфаковки стояли у другого конца витрины и о чем-то негромко переговаривались.
Вся кровь в Леониде, казалось, хлынула в ноги: они чугунно отяжелели.
В последний раз он видел Аллу в памятный осенний день из подъезда Главного почтамта у Мясницких ворот. Все эти месяцы старался забыть ее, убеждал себя, что Алла кокетка, распутная и за Илью пошла из расчета. «Продажная. Шмара», — мысленно оскорблял он ее. Леониду надо было как-то отвязаться от воспоминаний об Алле, и временами ему казалось, что он этого достиг. Боль от разбитой любви не походила больше на открытую рану, а скорее на занозу, сидевшую глубоко в теле: лишь когда сильно ударишь — напоминает о себе.
Вот так заныла эта заноза сейчас. Надо же было столкнуться. Скорей отсюда, пока не заметили. И мучительно хотелось глянуть в последний раз. Лицо будущей артистки показалось ему ярким, ослепительным, словно на нее навели прожектор. Не дай бог увидит. Брошенный «кавалер» — это так унизительно!
Сквозь толпу в холле пробираться приходилось медленно. А может, он и сам не спешил?
— Леня! — услышал он сзади и вздрогнул, так как и мечтал об этом окрике и страшно боялся его.
Ничего не оставалось другого, как оглянуться. Муся Елина призывно махала ему рукой. Интересно, когда подруги его «засекли»: у книжной витрины или только сейчас? Он подошел, делая вид, что очень удивлен встречей, на Аллу старался не смотреть и уголком глаза все время видел ее.
— Опять, скажешь, не заметил? — спросила Муся,
— Это ты глазастая, всех видишь.
Насколько раньше Леонид радовался тому, что Муся стала их посредницей с Аллой Отморской, за что и считал ее «мировой девкой», настолько после разрыва переменил о ней мнение. Муся казалась ему «коварной сводней»: наверно, и Илье содействовала. Сейчас она, возможно, первая заметила его, Леонида, шепнула Алке и окликнула. Наверно, ей весело разные шуры-муры разводить?
— Не думала, что ты такой хитрец, Леня!
— Вышел из доверия? Правда, я не заметил.
Почему-то он избегал говорить «вас» и по-прежнему не смотрел на Аллу.
— Притворяйся. Увидел у витрины и скорей отвернулся. Мы ведь еще в читальном зале за тобой следили.
Вот, оказывается, где его «засекли». Хорошо это или плохо? Алка всё коготки на нем пробует? Ну теперь они не подействуют.
— Даю честное комсомольское, — Леонид с неожиданным для себя спокойствием глянул прямо в глаза Отморской.
Конечно, в ее лице, фигуре не было ничего яркого, ослепительного, неотразимого, три минуты назад ему это померещилось. Правда, Алла и теперь имела над ним какую- то власть, но красота ее показалась ему парфюмерной, назойливой. Где-то в глубине души Леонид всегда с тревогой готовился к такой вот неожиданной встрече с ней. Главное — выдержать первые секунды, не выдать смятения, а там он сумеет взять себя в руки. Ему нечего опускать взгляд, это именно ей следует оправдаться в «измене» — во всяком случае, чувствовать себя виноватой. А что сейчас получилось? Отморская смотрела на него с нескрываемым интересом, весело, с приязнью, словно бы даже собираясь пококетничать. Он уже пожимал подругам руки. — сперва Мусе, - затем ей. И пожатие у Аллы было крепкое, ласковое, в нем, не ощущалось и намека на растерянность.