Страница 197 из 211
Пешком по бульварам они дошли до Покровских ворот, и всю дорогу Рожнов рассказывал о своих встречах с писателем, как ездил к нему на дачу.
Несколько дней спустя Леонида неожиданно вызвала заведующая учебной частью института Эльвира Васильевна и, мило грассируя, сообщила, что его просили срочно приехать на Малую Никитскую: звонил Крючков.
— Вы разве знакомы с Максимом Горьким? — удивленно, с оттенком почтения спросила она.
И, выслушав ответ, протянула:
— Во-он у вас какие связи.
«Ехать или не ехать? » — размышлял Леонид, направляясь к трамвайной остановке. Как у всякого «вчерашнего» вора, первая мысль у него была тревожная: уж не подумали ль, что он чего-нибудь спер у Горького? Может, у него какая вещь пропала из кабинета? Не вляпаться б в историю. А вдруг Максим Горький вызвал еще побеседовать? Прокофий же говорил, что он, Ленька, понравился писателю.
Встретил Осокина личный секретарь Горького Крючков — доброжелательный, как и тогда, важный, в гольфах, с трубкой в толстых губах.
— Мне в институте передали... — начал Леонид, все еще не зная, как держаться: козырным валетом или битой шестеркой.
— Да, я им звонил, — перебил Крючков и не торопясь затянулся из трубки. — Идемте, распишетесь.
— В чем?
Секретарь не ответил и направился в свой кабинет. Леонид нерешительно последовал за ним. Здесь на диване лежал большой сверток в серой шершавой магазинной бумаге. Крючков кивнул на него:
— Берите.
Леонид ничего не понимал и не двигался. Тогда Крючков разрезал ножничками шпагат и вынул из свертка отличное теплое драповое пальто с меховым воротником.
— Это вам подарок от Алексея Максимовича.
Кровь прихлынула к щекам Леонида. Он не поверил глазам.
— Мне? Но...
— Шинель на вас чужая? Ну вот. Рожнов рассказал, что вас обокрали. Алексей Максимович и велел купить. Одевайтесь и носите на здоровье.
Пальто было почти в самый раз — чуть-чуть просторное. Растерявшийся Леонид попросил разрешения на минутку повидать Горького и отблагодарить. Секретарь сказал, что Алексей Максимович на даче в Серебряном бору, ему нездоровится, и он, Леонид, может просто написать записку.
По улице Леонид шел счастливый, в новом пальто, неся в свертке старую чужую шинель. Он отвык от теплой одежды, ему было очень жарко, почти душно. Небо хмурилось — то ли к оттепели, то ли к снегопаду, погода стояла гриппозная, а Леониду день казался весенним.
«Ну уж этот клифт буду под подушку класть, — рассуждал он. — Никто не сопрет. Сохраню до конца жизни».
Ему казалось, что все встречные оглядываются на него: эка парень ладный, и одет прилично. Знали бы, чей подарок на нем, совсем бы очманели! Эх, и есть же на свете люди!
Леониду хотелось с кем-нибудь поделиться своей неожиданной радостью. Вдруг он украдкой оглядел улицу, как делал это уже несколько раз: не увидит ли случайно молоденькую женщину, которой подносил вещи на Казанском вокзале? Показаться бы ей в этом шикарном пальтишке! Почему он думал об этой бабеночке, вспоминал ее? Надеялся на что-нибудь? Кто знает... Может, и просто так, очень уж с ней было легко и приятно.
XXVII
Занятия института иностранных языков все еще проходили в Наркомпросе и по-прежнему в различных комнатах — в зависимости от того, какая в этот вечер была свободна. Студенты без конца кочевали по второму этажу. Преподаватели сидели за обыкновенными служебными столиками, обычно возле стенки у окна. Аудитории пестро освещали и электрические лампочки, свисавшие с потолка, и настольные, под зеленым абажуром.
За первый семестр Леонид освоился в институте, упорно нагонял свой курс и чувствовал, что теперь, пожалуй, «оправдал» студенческий билет.
Он не принадлежал к тем студентам, что льнули к преподавателям, а таких сразу наметилась целая группа, состоявшая преимущественно из девушек. На переменах Леонид сразу же уходил к товарищам, в коридор, покурить. Он не умел оказывать профессорам мелкие и почтительные знаки внимания, задавать такие вопросы по их дисциплине, которые бы говорили о том, что Леонид весьма интересуется их курсом. Таким студентам всегда это учитывается при оценке знаний. Зато все то, что ему было непонятно, Леонид спрашивал.
Курс русской истории в институте читал профессор Вельяминов — необыкновенно подвижной густобровый старичок с прозрачной седой бородкой, с лукавинкой в зорких глазах. Ходил он в старомодном котелке, демисезоне с узким бархатным воротником, бойко постукивая тяжелой сучковатой палкой с серебряным набалдашником, на лекции приносил пузатый желтый портфель. Но, взгромоздив портфель на кафедру, вернее — на канцелярский стол, никогда его не открывал и читал без конспектов. Рисуя перед студентами какую-нибудь эпоху, Вельяминов умело вставлял исторические анекдоты, на память сыпал датами.
О своем предмете он однажды отозвался так: «История — это свидетельница, призванная давать показания современному обществу». Когда его спросили, почему у разных авторов освещение некоторых событий разноречиво, профессор Вельяминов, не задумываясь, ответил:
— Историю творят народы, а записывают отдельные представители. У каждого автора свое мировоззрение, своя оценка событий, и каждый доказывает то, что находит правильным, а зачастую просто выгодным для господствующего класса. История подлинная — это не та, которая пишется при жизни деспотического властителя, славословит его мнимые подвиги и мнимые добродетели, а та, которая, спустя годы после смерти тирана, основываясь на документах, дает беспристрастное освещение эпохи. Вообще же судебной экспертизой давно установлено, что свидетели, сколько бы их ни было, всегда дают разные показания, нередко явно противоречивые. То же происходит и с историографами. Князь Щербатов и Шлицер, например, считали жителей Древней Руси дикарями, «кочевниками». Болтин же и известный экономист Шторх признают за древними славянами оседлость, предполагают, что они жили в городах. Это же подтверждает арабский историк Ибн-Даст, а существует утверждение, что арабы побывали на наших равнинах раньше греков. Не будем беспокоить прах Геродота, но скажем, что и летописец Нестор — или назовите его как хотите — утверждает, что русы издревле были народом земледельческим и дань платили от дыма и рала. Видите?
Обычно по окончании лекции Вельяминова окружала кучка поклонников; задавали вопросы по прочитанному материалу.
— Григорий Ферапонтович, — раз спросил его Леонид, — чем объяснить, что в стране трудности со снабжением? С продуктами и... вот промышленными товарами. При нэпе населению всего хватало.
В коридоре сразу стало очень тихо.
— Я полагал, что все студенты читают газеты, слушают радио. Недостатки объясняются трудностями роста.
Сказал это Вельяминов тоном человека, дающего исчерпывающий ответ. Леонида, однако, не легко было унять.
— В общежитии у нас теснотища... в столовой всегда саговая каша. Учебников и тех нет.
Я бы не причислил ваш вопрос к теме сегодняшней лекции, — проговорил профессор, остро, насмешливо блеснув глазами сквозь узкие очки в тонкой золотой оправе. — Но раз вы просите... извольте. Вы правы, Осокин: при нэпе рынок был завален продуктами питания и товарами так называемого ширпотреба. Но можно ли, выпуская однолемешные плуги, хомуты, кастрюльки, построить социализм, открыть новую эру в истории человечества? Отсюда всем вам известный грандиозный пятилетний план развития народного хозяйства. Бурный рост промышленности, колхозов повлек за собой настоящий голод на технические кадры. Началась, так сказать, цепная реакция, как говорят физики. Потребовались десятки, сотни тысяч инженеров, агрономов, зоотехников, врачей, бухгалтеров, чтобы обслуживать новые заводы, шахты, машины, гигантские поля, фермы. Это повлекло открытие целой сети рабфаков, техникумов, институтов — вплоть до нашего, института иностранных языков. Почему, например, студенчество живет сейчас в стесненных условиях? Да потому, что идет революция в народном просвещении. При таких темпах, размахе мы по числу средних и высших учебных заведений скоро обгоним всю Европу, выйдем на первое место в мире. Сейчас одна Москва имеет только на восемь тысяч студентов меньше, чем все университеты царской России, — вместе взятые. Отсюда и нехватка учебных зданий, лабораторий, общежитий... даже школьных пособий вроде тетрадок, карандашей.