Страница 167 из 211
«А что, если здесь у него была Алла? » — подумал Леонид. И вся обстановка вдруг приобрела для него совершенно другое значение. Конечно, в такую квартирку девушка охотнее пойдет, чем в аудиторию с матрацами на полу или даже в общежитие. Совсем молодой парень, а уже комната в Москве. Интересно, папаша достал по блату или просто снимает сынку? Да и барахлишко куплено не на студенческую стипендию. Вон Прокофий Рожнов — поэт, тяжелую житуху мыкал, а в общежитии казакует. Что он, меньше имеет права на внимание? Некому за него словечко замолвить в горсовете...
— Председателя нет? — в то же время слушал он голос Курзенкова. — В райком вызвали? А заместитель? Можно его на минутку? Кто просит? Из профкома театрального института.
С минуту в телефонной трубке слышался легкий шум, стоявший где-то там далеко, в фабричном комитете «Большевика». Затем, видимо, кто-то ответил, потому что Курзенков полностью представился, заговорил с какими-то новыми, рокочущими и в то же время простоватыми нотками. Леонид, как и Шатков, с волнением навострил ухо.
—... Я вас понимаю, товарищ Пигалев. Но ребята совсем подбились. Попросту говоря, им шамать нечего. Поступают к нам в институт... очень способные. Через несколько лет будете ими любоваться на сцене Малого, Камерного. Да, да! — Курзенков весело, сообщнически подмигнул «художникам»: мол, вот за кого вас приходится «продавать». — Что вы, говорите — водка? Поллитровку пронесли? Бе-зо-бра-азие! Ну, эти не такие. Что вы! Эти и нюхать ее не могут, сразу рвет. Ха-ха-ха! Кроме сельтерской, ничего. Вам? Хорошо. Благодарствую. Понимаю, понимаю. Ладно. — Он опять раскатился чуть рокочущим, театральным смехом. — Право слово, можете их там же в монахи записать.
Положив трубку и все еще улыбаясь, Курзенков вынул из кожаной папки лист розовой почтовой бумаги, сел писать.
Леонид вдруг покраснел, прикусил губу. Зачем он сюда пришел? У кого он просит помощи? Как он мог согласиться? Стало невыносимо трудно оставаться в этой нарядной комнате, он заерзал на стуле.
Курзенков мельком покосился на него, продолжал строчить пером.
— Держите, — сказал он, протягивая Леониду записку, глядя прямо в глаза. И тому вновь почудилась в его манере, тоне благодушная важность, снисхождение человека, стоящего гораздо выше таких мелочных нуждишек. — Ступайте в ночь и, как говорится, вкалывайте.
— Спасибо, Илья, — поблагодарил Осокин и крепко и простецки пожал ему руку. Он боялся, как бы у него не прорвались истинные чувства.
Курзенков проводил «художников» до двери. Они сбежали по крутой лестнице с запахом щей, стертыми ступеньками, миновали дровяные сарайчики и наконец попали на улицу.
Некоторое время молчали, дружно шагая в ногу, словно хотели побыстрее уйти от этого дома.
— Все-таки не лежит у меня к нему душа, — вдруг решительно сказал Шатков, — Как-то не по-товарищески выходит. «Бла-го-дар-ствую», — передразнил он баском. — «Можете их в монахи записать». Попался б ты мне на «воле», я б тебе показал монахов. Перекрестил бы дрючком со всех сторон.
Он не назвал, о ком ведет речь, но Леонид догадался: о Курзенкове. Этим-то Ванька и был ему дорог: все прекрасно понимал, чувствовал, и мысли их часто совпадали. Значит, и он уловил в Илье тон снисходительного покровительства? Леонид охотно кивнул, предложил:
— Давай порвем его записку?
— Стоило б.
— Без его милостей не обойдемся? Найдем другую работенку.
Шатков подумал.
— Это еще искать надо. Хрен с ним, Ленька. Как с фраерами поступали? Кошелек нельзя свистнуть, так хоть пачку папирос.
В конце второго квартала, у чугунного столба показалась остановка. Сутулый москвич в парусиновом пиджаке, в ожидании трамвая, читал задравшуюся на ветру газету. Шатков вдруг словно вскользь обронил:
— А он ударяет за Алкой. Заметил?
Слова Ивана вызвали в душе Леонида новую бурю.
Именно об этом думал сейчас и он сам. Стало быть, не случайно Курзенков и Алла оказались вместе на Мясницкой?
Фотография ее дочки поначалу ошеломила Осокина; пожалуй, больше всего его задело то, что Алла скрыла свое материнство. Зачем? После долгих раздумий Леонид вынужден был признать, что Алла перед ним ни в чем не виновна. Она полюбила и, как положено, вышла замуж. Он же, например, с Лизкой Ёнкиной сошелся из самых низменных побуждений, заранее зная, что связь их долго не продлится, и лишь однажды, желая кому-то подарить свою силу, молодость, вдруг по-шальному подумал: а не жениться ли? Нет, обаяние Аллы не померкло в его глазах, ребенок не мог послужить причиной разрыва. Наоборот, Леониду отчасти даже казалась интересной мысль, что теперь он вроде бы отец. Вот когда она ушла с Курзенковым и он невольно стал свидетелем ее обмана, что-то сдвинулось в его представлении о молодой женщине. Да, она была, женщина, уже кому-то доступная, опытная в любви, для которой брак перестал оставаться тайной, и она уходила куда-то с другим — может, к нему домой. И Леонид почувствовал, что смотрит на Аллу по-новому. Ее манера держаться, ужимки, смех, вдруг ускользающий взгляд приобрели оттенок порочности.
Всегда она такая веселая или кокетничает? Может, в душе смеется, что он робкий? Не ищет ли она решительного мужчины, перед которым охотно готова сдаться?
Среди парней, молодых мужчин ходит много ернических слухов о податливости женщин, и немало их впитал в себя Леонид. Может, ему надобно действовать напористей?
Очевидно, Шатков понял душевное состояние друга, потому что молчал. Вот это корень! Что ему худого сделал Курзенков? Но из солидарности с ним, Ленькой, он, не колеблясь, принял его сторону.
— Вот и наш трамвай! — воскликнул Шатков.
У Мясницких ворот «художники» пообедали в дешевой столовой. Вернувшись на рабфак, Леонид не выдержал и часа, понесся на второй этаж к девушкам. Не надо было бежать, он это отлично знал. Алла, очевидно, предпочитает ему другого. Зачем же по-прежнему искать встречи? Затем, что он точно хочет узнать, куда она тогда ходила с Курзенковым. Может, действительно по делу? Вдруг она сегодня днем была у него в аудитории, искала? Ведь он, отлучался? Притом у него ее платочек. Если разрыв, то пусть забирает и платочек! На что он ему сдался? Словом, Леонид, как всегда, нашел причину, чтобы увидеть Отморскую. С девушками он столкнулся в коридоре: они втроем уезжали заниматься к новой подруге, москвичке, у которой была дополнительная литература по истории. С Аллой он на ходу успел перекинуться всего несколькими словами. Леониду она показалась немного виноватой, и он все простил. Ему о стольком с ней хотелось переговорить, что и дня бы оказалось мало, но он лишь успел сказать, что идет в ночь на фабрику «Большевик».
— Я тоже выпотрошилась, — комично вздохнула Отморская. — Хорошо бы и мне денька два поработать.
— Идем с нами, — обрадовался он.
— А примут?
— Примут, — ответил он решительно. — Попросим. А то еще лучше — подпишем и твою фамилию в записке. Я сумею почерк подделать — не подкопаешься.
И прикусил язык: ему совсем не хотелось признаваться, что с фабрикой им помог Курзенков. Вдруг Алла захочет глянуть на записку? Она только засмеялась:
— Ох, и сама не знаю!
Подружки ушли вперёд, нетерпеливо окликнули её: «Всё никак не наговоритесь!» Леониду очень приятно было это слышать. Девушки как бы утверждали его право на Аллу, считали само собой разумеющимся, что вечером они встретятся и договорят. На лестничной площадке Алла очень мило улыбнулась ему; в ответ на новое приглашение пойти в ночь на «Большевик», бросила: «Там видно будет» - и вниз по ступенькам догонять подруг. Леонид отправился к себе на третий этаж. Ему надо было еще раз осмыслить, что с ним произошло, повторить в памяти все её слова, каким тоном они были сказаны, и догадаться, о чем она умолчала, но что выразила взглядом, улыбкой. Леонид боялся, как бы с ним не заговорил кто- нибудь из ребят, я отгородился от них книжкой, сделав вид, что читает. Кажется, Шатков понял его с одного взгляда я сам сделал вид, будто занят пересмотром папки с рисунками.