Страница 159 из 211
Кабинет заведующего отделом Совкова оказался закрытым. Леонида принял его заместитель Кирилл Ловягин, длинный, молодой, в темно-сером, хорошо отутюженном костюме, в полотняной, расшитой по вороту рубахе, завязанной цветными тесемками с махорчиками. Русые, с тусклым блеском волосы его хохолком были зачесаны над высоким крутым лбом с намечавшимися залысинами; как бы вдавленный, слегка крючковатый нос свисал над чисто выбритой тонкой губой, глаза имели цвет очищенного алюминия, искрились спокойно, проницательно, с внутренней изучающей улыбочкой. Он не поднял головы на стук двери, пропустившей Леонида, и неторопливыми аккуратными движениями крупных цепких рук перебирал подшивку.
Держа обеими руками кепку, Леонид остановился у стола, ожидая, когда с ним заговорят.
Прошло минут пять, показавшихся ему очень длинными
— Вы можете меня принять, товарищ Ловягин? — наконец спросил он.
Заместитель заведующего мельком поднял на него глаза, открыл тумбу письменного стола, достал синюю папку, разгладил ее край. Леонид еще подождал, проговорил громче:
— У меня к вам дело.
— Я давно тебя слушаю. — Заместитель заведующего отделом спокойно открыл палку, искоса, весело глянул на Леонида, стал листать бумаги.
«Ишь какой работяга - Сразу две лямки тянет».
Кинув взгляд на мягкий, обшитый коричневой кожей стул, Леонид переложил кепку в левую руку и рассказал, что он слесарь, приехал поступать на рабфак искусств, но ни путевки, ни рекомендаций у него нет: не знал, что их надо брать. Не даст ли ему ЦК комсомола? А то ребята говорят, без направления мало надежды попасть, ему же охота учиться.
— А почему мы обязаны дать тебе путевку? — вдруг подняв на него глаза и продолжая перебирать бумаги, спокойно, с легонькой усмешкой спросил Ловягин.
Осокин немного опешил:
— Как почему?
— Вот именно — почему?
Говорил Ловягин ровным тоном, словно ведя дружескую беседу, но и от алюминиевого блеска его светлых глаз, и от неторопливых движений крупных рук с отогнутыми назад большими пальцами веяло металлом, неприступностью.
Что-то завалило Леониду горло, вспотели веки. Он переложил кепку в другую руку. Для обиды не было никаких оснований, и в то же время он чувствовал, что не может овладеть собой.
— Потому, что я рабочий... комсомолец, — заговорил он. — Куда мне еще идти? У меня в Москве никого нет.
— Мало ли у нас, дорогой мой, рабочих? И, считай, большинство из них комсомольцы. Не можем ведь мы всем дать путевки на учебу? Надеюсь, ты понимаешь принцип? Даем по ходатайству низовых организаций самым лучшим... премируем. Может, ты лодырем был на производстве, летуном. Откуда мы знаем?
Все, что говорил Ловягин, было совершенно правильно, и Леонид не мог внутренне с ним не согласиться. Притом он ведь действительно сбежал из мастерских да еще за полгода не уплатил членские взносы. Вероятно, ему оставалось лишь повернуться и уйти из ЦК комсомола. Но почему-то Леонид чувствовал себя все более и более униженным. Он стоял перед письменным столом, смотрел на холодно, разумно рассуждающего Ловягина и испытывал к нему самую настоящую неприязнь. Бывают открытые, приветливые люди; узнаешь — влюбишься, потянешься всей душой. Но бывают и такие, как Ловягин: к ним сразу чувствуешь антипатию, отчужденность. Чего Леонид хотел? Ведь, идя в ЦК, он мало надеялся на успех, понимая, что давать ему путевку действительно не за что. Так что ж его взорвало? Отношение Ловягина? Ловягин его ничем не обидел, не оскорбил, и это он тоже поставил ему в вину. Леонид ожидал, что в ЦК с ним поговорят «по-рабочему» — простецки может грубовато, зато по душам. Пусть ничего не дадут, поругают, но и посочувствуют его положению, ротозейству, объяснят: вот так-то надо было, парень, сам прошляпил, а у нас нет возможностей. Дуй, жми, старайся выдержать получше экзамены, авось уцепишься. И вдруг этакое равнодушие, безразличие. «Бюрократ», — ухватился Леонид за излюбленное слово.
Ловягин теперь сидел откинувшись в кресле. В умных глазах под высоким ясным лбом теплилась едкая полуулыбка.
— Значит, вы не верите тому, что я говорю? — спросил Леонид, уже ища причины грубо придраться, выплеснуть злость.
— Мы верим бумагам, — по-прежнему спокойно, даже чуть лениво ответил Ловягин.
Вероятно, он ждал, когда Осокин уйдет, — цепкие пальцы его притянули поближе лежавшую на столе синюю папку, глаза опустились на машинописный текст.
В комнату, неприметно прихрамывая, вошел плотный, среднего роста мужчина с русыми, светлыми волосами, крупными прядями падавшими на лоб. Синий пиджак был распахнут, галстук сбился набок. Он открыл шкаф и стал рыться в подшивках.
Ловягин замолчал, повел вслед за ним взглядом.
— Я считал, что тут по-свойски отнесутся, — запальчиво проговорил Леонид: доводов против заместителя заведующего у него никаких не было, и он терял нить мыслей. — Выслушают по-человечески. А тут хуже, чем у нас в заводской ячейке.
Пора было уходить, только ему хотелось высказать этому бюрократу все, что накипело на душе, пусть его запомнит.
Ловягин слегка нахмурился и заговорил, по-прежнему не повышая голоса, но жестко:
— Скандалить сюда пришел, парень? Какие ты можешь иметь к нам претензии? Разве я тебя не выслушал? Повторяю: мы не можем поддерживать первого встречного, неизвестного нам человека. Где рекомендация твоего коллектива?
И он опять повторил свои доводы, словно хотел убедить не только Леонида, а еще кого-то.
Русоволосый мужчина в синем костюме, успел закрыть шкаф и, положив взятую подшивку на стол, тяжело оперся на нее широкой рукой. Казалось, и он ожидал, когда уйдет Леонид, чтобы поговорить с заместителем заведующего отделом школ.
— Сидите... тут, — сказал Леонид, нахлобучивая кепку, понимая, что о путевке уже не может быть и речи, и лишь желая напоследок больнее уколоть этого невзлюбившегося ему «начальника».
— В самом деле, что ты расшумелся, парень? — вдруг сказал ему русоголовый и вытер платком лоб. — Поезжай домой на завод, заслужи работой рекомендацию, а на будущий год возвращайся. Возможно, тогда и мы поддержим.
Ловягин, который сам хотел возразить Леониду, замолчал на полуслове и одобрительно слушал. Леонид резко, зло ответил:
— Куда домой? В асфальтовый котел?
— Может, повежливее будешь разговаривать, — вдруг повысив голос, сказал ему Ловягин.
— Плохо обучен. Воспитания такого, как ты, не получил.
— Почему в котел? — перебил русоволосый.
— А куда еще? Был бы у меня свой угол! Раньше домом считался асфальтовый котел да тюремная камера.
— То-то разболтанный такой, — твердо вставил Ловягин. — Привык брать горлом. Тут тебе надзирателей нет... надо помнить, где находишься. Отца небось в свое время не слушал, вот и угла нет.
— Отца моего не трогай, товарищ Ловягин. Будь он живой, может, не стоял бы я перед тобой с кепочкой в руке. Ну да я не в обиде. Кому-то надо было и голову сложив за советскую власть. Не все уцелели и на высоких креслах сидят. Отец мой не был ни комдивом, ни орденоносцем, а я вот каждой кровинкой горжусь им. В колонии воспитатель Колодяжный рассказывал, что в Париже есть могила Неизвестного солдата. Когда-нибудь, глядишь, и у нас устроят. Здесь, неподалечку, на Красной площади.
Брезгливая улыбка легла на тонкие губы Ловягина. Он чуть поднял руку, точно дирижируя.
— Здесь глухих нет, Осокин, чего кричишь? И вообще, поменьше драматических жестов.
«Фамилию даже помнит», — с изумлением отметил Леонид.
Русоволосый все это время внимательно, чуть хмуро слушал.
— У тебя какие-нибудь документы есть? — спросил он и протянул руку, — Покажи.
— Не мешало бы у него, кстати, и членские взносы проверить, — посоветовал Ловягин, однако совсем негромко.
Что за человек был этот русоволосый, Леонид не знал. На вид — лет тридцати с небольшим, одет в стандартный москвошвеевский костюм; потрескавшийся ремешок часов опускался от лацкана пиджака в нагрудный карманчик.