Дальнее плавание

Но каждый раз, входя за чугунную решетку дворца, они испытывали странное чувство. Никто не заставлял их сюда приходить. Они приходили сюда, лишь послушные своему желанию. Среди многочисленных комнат дворца, то расписанных ярко картинами, привлекавшими восторженные взоры маленьких детей, то тихих и скромных, как кабинеты ученых, то совершенно иных, где, как в настоящих мастерских, жужжали моторы, — дети в труде и искусстве искали свое призвание. Словно тот же суровый и нежный строитель, о котором когда-то думала Анка, стоя перед воротами школы, раскрыв свою щедрую ладонь, сказал им: «Выбирай».

Но это была такая великая щедрость, от которой терялось не одно еще неопытное детское сердце, предоставленное только одним своим желаниям и склонностям. И нередко свою мимолетную мечту, свои однодневные склонности принимали они за призвание всей своей жизни.

Вот и Галя послушалась своего желания славы, которая звучала ей в уши со всех экранов кино, со сцены театров, и в беседах подруг, и в домашних беседах отца и матери, находивших в ней столько талантов.

Для кого не заманчива слава в юную пору жизни, когда перед тобою сияют надежды и лежит беспредельная радость мира? Кто не слушался ее голоса и в зрелые годы? Кто не шел на зов ее даже в старости, блуждая по разным дорогам?

Наконец, как многим девочкам, Гале просто хотелось подвига или дела, которое возвысило бы ее над другими, ибо тщеславие не было чуждо ей.

Она выбрала для себя театральный кружок.

Анка вполне одобрила ее выбор.

— Разве не для того даны тебе природой способности, — сказала она Гале, — чтобы добыть себе славу, которой ты вполне достойна? Как я жалею, что у меня нет никаких талантов! Мы бы занимались вместе в театральном кружке. Но меня ведь выгонят оттуда через день.

— Значит, я сделала хорошо? — спросила снова Галя.

— Конечно, хорошо! — ответила с горячностью Анка. — И я завидую тебе, что у тебя есть уже твердая цель в жизни.

— Правда? — в третий раз спросила Галя.

— Правда, — ответила Анка.

Но Анка сказала неправду. Она вовсе не завидовала Гале. Она ни в чем никому не завидовала, так как считала себя девочкой простой. И сердце ее не имело еще никаких особенных склонностей, кроме самой обыкновенной склонности к горячей дружбе и к нежной любви.

И по этому самому так горячо поддержала она Галю. Все это было давно, когда они учились еще в седьмом классе и так часто ездили с Галей в дубовую рощу мечтать.

Но сама Анка в то время еще не имела никаких мыслей о себе. И никто ее дома не спрашивал, кем она хочет быть. И все же ей стало немного страшно за себя, когда, задав однажды сама себе этот вопрос и заглянув к себе в душу, она увидела там только сумбур.

В четырнадцать лет она еще не имела в жизни твердой цели!

«Разве это допустимо? — сказала она сама себе. — Чего ты хочешь, Анка?»

Ах, ей хотелось многого! Ей хотелось в жизни всего. То хотелось ей быть разведчицей и подвергаться страшной опасности и умереть, как Зоя, то в самом деле хотелось стать моряком и вместе с Галей отправиться в дальнее плавание на боевом корабле, разнося славу своего отечества по всем морям земного шара. Но, в конце концов, быть авиационным конструктором и совершенствовать боевые самолеты ведь тоже неплохо.

И с двумя знакомыми мальчиками она целую зиму посещала авиационный кружок.

Но чем больше Анка росла, тем больше возвращалась она к своей самой ранней, почти младенческой, мечте — быть просто похожей на мать и лечить, как она, людей, поднимать раненых на ноги и быть самым обыкновенным врачом.

Но говорить об этом она не любила. Это решение зрело в ней тайно — уж слишком простой казалась ей эта мечта.

Вот уже целый год, как Анка не ходила ни в какие кружки. Не хватало времени, чтобы и учиться, и готовить уроки дома, и стирать белье, и в школе сгружать дрова, и дежурить в госпитале у постели тяжело раненных бойцов, и дергать высокий лен в колхозном поле, по утрам покрытом жемчужной росой, и уноситься в далекие края на крыльях пролетающих мимо птиц.

Даже мечты отнимали время, которое стало таким дорогим — дороже, чем хлеб, который Анка ела, дороже, чем огонь, на котором мать готовила для семьи пищу, чем здоровье, чем жизнь…

И Анка не жалела об этом, ибо это было справедливо: время заключало в себе труд, которым народ побеждал врагов.

И теперь, подходя к чугунной решетке дворца, Анка сказала Гале:

— У нас есть еще несколько свободных минут. Я давно уже не была в нашем дворце. И как-то трудно войти в него сразу. Постоим здесь немного. Хочется на него посмотреть.

— Постоим, — сказала Галя. — Я тоже иногда стою перед этой решеткой и любуюсь его красотой. Он красивее всех домов в городе.

— Да, — сказала Анка. — Почему его отдали нам? Когда я провожала отца на войну, мы ехали на станцию мимо этого дома. И отец смотрел на него долго, а потом отвернулся. Мне даже показалось, что он заплакал. Я не поняла его тогда. Он такой храбрый и сильный человек, и он плачет! Но он сказал мне: «Анка, если ты потеряешь этот дом и все, что мы делали для вас столько лет, то лучше нам не жить на свете». Я поняла его тогда и тоже заплакала вместе с мамой. И вот видишь — мы не потеряли его.

— И даже бомба близко не упала, — сказала Галя.

И обе девочки, прильнув к тяжелой чугунной решетке, заглянули во двор своего дворца.

Зимние сумерки уже царили повсюду, но и в сумерках на высоком цоколе по-прежнему возвышался, белея, гипсовый мальчик, запускающий в небо планер.

— Здравствуй, гипсовый мальчик, — сказала Анка.

— Здравствуйте, — раздался чей-то голос рядом.

Анка с удивлением, даже с испугом отшатнулась от решетки: так неожиданно близко прозвучало это слово.

Галя же быстро обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда послышался голос.

Совсем рядом с ними стоял человек и, так же как они, держась за кованые копья решетки, смотрел сквозь ее чугунный узор на темнеющий в сумерках дворец.

Это был юноша, еще совсем молодой, может быть, чуть постарше Гали, в военной фуражке с голубым околышем, и две маленькие звездочки на погонах его шинели говорили о скромном звании, какое он имел. Он был лейтенант.

Он робко подошел к подругам и сказал:

— Вы, должно быть, забыли меня или не узнаете…

— На улице уже совсем темно, — сказала Галя, — даже хорошо знакомых людей трудно узнать.

— А я узнал вас. Это ты, Анка, и ты, Галя Стражева. Мы ведь вместе учились в школе.

— Не говори! — крикнула вдруг Анка. — Ваня! Ведь это же Ваня! Ты помнишь, Галя? Он сидел на парте позади нас. Ваня! — повторила она несколько раз его имя, которое нравилось ей.

И, протянув к нему в радости руки, она крепко обняла его, как обнимают старого друга или брата, и троекратно расцеловалась с ним. При этом даже слезы запросились у нее из глаз. Она имела благодарное сердце, помнившее всякую привязанность, и каждого солдата встречала с нежностью, словно то было малое дитя.

Галя посмеялась над Анкой.

Она просто протянула Ване руку.

Он крепко пожал ее и взглянул на Галю внимательным и тихим взглядом, который она едва различила или скорее угадала в холодных и сгустившихся сумерках.

И все же она покраснела. То ли вспомнила она в ту минуту те давно уже прошедшие школьные дни, когда все они учились вместе, в одном классе и когда, обернувшись, бывало, назад, она всегда встречала за своей спиной этот же самый тихий и внимательный взгляд небольших серых глаз, в которых постоянно горел задумчивый огонек, словно зажженный кем-то. Что обозначал он тогда, Галя не думала об этом, хотя встречала в этом взгляде не только внимание к себе, но и восторг, какой нередко замечала она, когда возвращалась на свое место в классе после особенно блестящего ответа у доски. Мальчик красиво и очень ловко чинил ей карандаши, дарил иногда бумагу, но никогда они не возвращались домой вместе, хотя жили на одной улице. Мальчик был незаметный, обыкновенный мальчик, каких много на свете.