Лето в горах

— Ша! — кричал он. — Тихо! Не мешайте работать. Кто будет шуметь, не получит карточку.

Когда совсем стемнело, когда в небе показалась луна и ребята разошлись по домам, Чингиз вышел из чулана. На нем не было лица: пленка оказалась чистой. Что случилось, он толком не понял; перфорация на пленке была изжевана и смята — оттого, наверно, что зарядил не так, как надо.

— Совсем-совсем не вышло? — удивился Каратай.

Чингиз заплакал.

— Ой-бай! Зачем плакать? — Каратай состроил гримасу и вдруг схватился за живот. — Свяжите меня, а то я лопну от смеха! Ты представляешь, утром, мы еще спим, а к нам во двор тащат баранов — много баранов, целую отару!..

Непонятно, что тут было смешного, но смеялись все: и тетушка Накен, и Ларкан, и даже Талайбек, только что вернувшийся с пастбища и не понимавший, что происходит. В конце концов рассмеялся и Чингиз.

— Что карточка? Карточка — тьфу! — кричал Каратай и устало гладил себя по бокам. — А тут такая история, что на десять лет рассказывать хватит, и все будут смеяться… А что карточка? Карточка — тьфу!..

Выпьем за память Ибрая

На следующий день, захватив с собой книжку, Чингиз убежал к ручью и бродил там в кустарниках, прячась от людей. Как ни смеялся дядя Каратай, а все же Чингиз не мог забыть вчерашнего позора. Как он теперь посмотрит людям в глаза?

Земля успела отпотеть, и на склонах, еще недавно забеленных инеем, проступила зелень — влажная, блескучая. В долине виднелись отары овец и черные фигуры всадников. У предгорья четко выделялся белый домик, похожий на часовню, и золотисто сверкали над башнями полумесяц и звезда. Где же все-таки видел Чингиз этот домик, где он встречался ему?

Чингиз побродил вдоль ручья, а потом, укрывшись в кустарниках, долго читал. И только после полудня, проголодавшись, спокойный вернулся домой.

Под вечер к Эсенкуловым набились соседи. Из города приехал племянник: как же не напроситься по этому случаю на угощенье? Хотя Каратай и предупреждал, что тол не будет, все знали, что это пустые слова. Гости рассаживались вокруг дастархана, покашливая и потирая руки. Возле железной печурки появился кипящий самовар. Ребята гуляли во дворе, только некоторые из них жались за спинами взрослых, но Чингиза попросили остаться с гостями. Он сидел на почетном месте, у стены, завешенной старым ковром, сидел смущенный и неподвижный. Когда гости, входя, здоровались, они особо приветствовали Чингиза, пожимая ему руку, как взрослому. Все уже знали о его неудаче с карточками, но никто о них не напоминал.

Взрослые ели, пили, говорили о своих делах, малоинтересных ему, — об урожае, о сене, о топливе на зиму, о скоте, — но Чингиз все время чувствовал на себе их внимание. Возле него лежала книга, которую он не дочитал, — о веселых похождениях Куйручука, — но читать было неудобно. Иногда, оборачиваясь к нему, гости спрашивали про отца и мать, но отвечал дядя Каратай, отвечал так, словно Чингиза не было здесь. И вообще старался перевести разговор на другое.

Чингизу надо бы, конечно, выйти во двор и поиграть с ребятами, но что-то сдерживало его. Вдруг это покажется всем невоспитанностью? У самовара распоряжалась тетушка Накен. Держа младенца в одной руке, она разливала чай. Ларкан на гладкой доске раскатывала тесто, резала его на тонкие полоски и складывала в миску. На дворе топился тандыр, в казане варилась баранина. Каратай вытащил из-за спины бутылку, сорвал с горлышка мягкую пробку и разлил вино по стопкам. Он подвинул стаканчик и Чингизу:

— Выпей с нами.

Тетушка Накен отодвинула стаканчик и пальцем постучала себя по лбу.

— Не разрешает! — Дядя Каратай рассмеялся. — Ничего, подрастешь — свое выпьешь. Ну, салам! За мир во всем мире!

Гости чокнулись и выпили. Они закусывали, отрывая от лепешек крохотные кусочки и запивая чаем.

Каратай потянулся к соседу за папиросой.

— Зачем ты столько куришь? Ты знаешь, от никотина дохнут лошади. Если помрешь, что будут делать твои жена и дети?

Каратай своих папирос не держал и всех уверял, что не курит, но стоило ему увидеть курящего, как он тут же просил папиросу.

— Пускай мне будет хуже, — говорил он, глубоко затягиваясь. — Но зато тебе будет лучше — дольше будешь жить.

Ларкан внесла со двора широкий поднос с бешбармаком; дом наполнился паром, запахом вареного теста и баранины. Из-за спины дяди Каратая, уже красного, веселого, появилась вторая бутылка. Снова наполнились стопки.

Взрослые говорили теперь, перебивая друг друга, становилось шумно. Чингиз устал сидеть, поджавши ноги, он хотел выйти во двор, где ребята гоняли мяч в наступившей уже темноте, но усатый, с веселыми глазами чабан Казак-пай, сидевший рядом, то и дело оглядывался на него, словно хотел убедиться, на месте ли он, и нежно поглаживал его по плечу. Казакпай участвовал в общем разговоре, но одновременно не забывал следить за ним. Доброту и внимание излучало его морщинистое, круглое, немолодое лицо с глубоко сидящими веселыми глазами.

Из-за спины Каратая выскочила и третья бутылка. Дым пошел коромыслом. О Чингизе давно все забыли. Он решил потихоньку выйти, отодвинулся к стенке, чтобы за спинами взрослых пробраться к выходу, но Казакпай, положив руку на плечо, задержал его, поднял стаканчик и сказал:

— Выпьем в память нашего доброго Ибрая! Это был человек… такой человек, такой, я вам скажу… — Вдруг лицо его скривилось, и по морщинам потекли слезы, стекая по усам прямо в стаканчик и на пиджак. Все закивали, соглашаясь с ним. Он подержал стопку в протянутой руке, но слов, чтобы закончить, так и не нашел и опрокинул ее в рот, а вслед за ним и другие.

Говорили о каком-то Ибрае, которого все здесь знали. Вспоминали о добрых делах его, шумели, перебивая друг друга. Каждый старался доказать, что был Ибраю самым близким другом. Один вспоминал, как вместе перегоняли скот на зимовку; другой — о том, как гуляли на чабанском слете; третий — о том, как Ибрай выручил его от суда за недостачу, когда волк зарезал в отаре нескольких овец. Ибрай многим давал взаймы, но был настолько вежлив, что никогда не напоминал о долге. Наверно, и среди присутствующих гостей немало людей, которые так и не вернули ему долга. То-то они так нахваливают его!

Тетушка Накен утирала нос платком и смотрела на Чингиза. Мальчику было неловко от ее взгляда. Когда он тоже взглянул на нее, она кивнула ему и улыбнулась, тотчас прикрыв ладонью рот. Только Каратай мрачно молчал. Он сердито переводил глаза с одного на другого, но никто не обращал на него внимания. Тогда он хлопнул одного из рассказчиков по руке и обратился к Чингизу:

— Послушай, сынок, тебе, наверно, скучно с нами? Я вижу, тебе надоели наши пьяные разговоры. Иди-ка лучше погуляй во дворе. Смотри, какая луна в небе, светло как днем.

Чингиз хотел показать свою вежливость и сказать, что ему вовсе не скучно, но в тоне дяди слышался приказ, и он покорно встал и вышел во двор.

В небе сияла луна. Синеватым блеском светились снега на вершинах. Клубились черные кустарники у ручья. У стога, выделяясь над близким горизонтом, стояли черные кони.

Чингиз присел на завалинку. На лужайке кучкой лежали овцы, недавно пригнанные с пастбища. Талайбек бил на чурбане топором толстую кость. От ударов с треском разлетались осколки, и ребята с криком расхватывали их. Пес бросался в общую свалку, рычал, метался, пока не ухватил изрядный кусок и не скрылся в сарае. Талайбек заметил Чингиза и отдал ему свою долю.

— Ешь, — сказал он. — Очень вкусно.

Чингиз подержал кость, не зная, что с ней делать. Он засунул ее в рот и пососал. Он даже виду не подал, что ему неприятно. Хорошо, что из сарая появился пес, а Талайбек отвернулся. Чингиз бросил кость с облегчением.

Потом гоняли мяч. При луне хорошо было видно. Ребята кричали, и крик их далеким эхом отдавался в горах. Больше всех орал Талайбек. Весь день он пропадал на пастбище с овцами и только сейчас мог вдоволь наиграться.

А в доме шумели гости…