Лето в горах

Гришка молча перелез в машину Кудайберды, взрослые покивали друг другу на прощанье и поехали в разные стороны.

— Даешь Берлин! — расхохотался Кудайберды, страшно довольный тем, что бог послал ему неожиданного попутчика, а еще больше оттого, что ловко свалил на друга тяжелую поездку в Иргизбай.

Но далеко отъехать не успели. Автолавка Николая развернулась на полянке и нагнала их.

— Чего тебе, пап? — спросил Гришка.

— Слушай, Кудайберды: баш на баш. Я тебя выручаю, ну и ты мне послужи. Сгоняй к Юсуповой жене и оставь ей швейную машину. У нее деньги есть.

Кудайберды почесал в затылке.

— Конец большой давать надо, — помялся он. — Однако что для друга не сделаешь!

Николай стоял у их машины и не уходил. Он несмело просунул руку в кабину, положил ее сыну на голову и попросил:

— А ты, сынок, это самое… Мать не волнуй.

— Ладно, — буркнул Гришка и снял руку с головы.

— Ну, бывай! — просиял Николай и побежал к своей машине.

Машины разъехались.

— У тебя что, каникулы? — спросил Кудайберды.

— Нет.

— А почему не учишься?

Гришка промолчал.

Они спускались вниз, виляли, сворачивая то вправо, то влево, а когда оказались в низине, Гришка высунулся из окошка и увидел, как ползет отцовская автолавка, совсем уже маленькая, ползет над пропастью, чернеющей слева, по самой кромке, прижимаясь к скале. Ехал он вперед и вверх — туда, где дожди и снега, а он, Гришка, возвращался к теплу, к тополям, к веселым южным садам. Кудайберды все оглядывался на него, улыбался и не понимал, отчего мальчик грустен и тих, и решил, что был, наверно, между отцом и сыном тяжелый семейный разговор.

— Что? — подмигивал он, сияя всем своим заросшим, немытым и страшным лицом. — Влетело? Получил от отца? Беда с вами, ребята… Ай, беда!..

Безотцовщина

С вечера Настя принесла из арыка воды и, растрепанная вся, простоволосая, ползала с подоткнутым подолом по углам, вывозила слякоть к порогу и скребла половицы. Потом скрипела тряпкой по оконному стеклу, ходила босая по чистому полу и устало улыбалась.

В полночь пришел Петька, сын ее. Настя стирала возле печки белье; откинула свисавшую прядь и посмотрела на него мутными от горячего пара глазами. Он прошел к буфету, распахнул дверцу и разочарованно свистнул.

— С петухами еще приходи. Не помрешь, так поспишь.

— Веселенькая жизнь!

Петька выгреб из сахарницы все, что там было, опрокинул в рот и, не раздеваясь, лег в постель, прямо в ботинках.

— Снова, значит, замуж собираешься?

Настя разогнулась над корытом и вытерла руки о подол.

— От тебя услышишь ласковое слово. День и ночь мотаешься, чтобы копейку заработать, тебя, дармоеда, одеть-обуть…

— Ладно уж, завелась!

Петька вытащил из кармана смятую пачку «Севера». Курил, пуская дым к потолку, нежным постукиванием пальца стряхивал пепел на подоконник и мечтал. Мечтал о приятных и не очень ясных переменах, к которым готовилась мать. Так и заснул, позабыв раздеться…

Утром прибыл дед, Настин свекор, Андрей Никифорович Горшков — тот самый гость, которого ждала, убираясь в доме, Настя. Собственно, признавать ли его настоящим свекром, Настя и сама не знала, потому что со Степаном, сыном его, не была в законном браке. Раньше, бывало, наезжал Степан ненадолго и снова исчезал, изредка напоминая о себе небольшими переводами то из Сибири, то из Заполярья, а теперь и вовсе пропал — третий год о нем ни слуху ни духу. Ну и Настя мужем его не считала, не особенно ждала его, встречалась с разными, да все нескладно как-то, невсерьез — больше разговоров по соседям, чем настоящей радости. И свекром не интересовалась. И вдруг такое: ехать ей в дом отдыха, сына не с кем оставить. Ну и написала ему: приезжайте, мол, пожить на время. Написала безо всякой надежды, а он взял и приехал, чем сильно обрадовал: все же дед он Петьке, а и не виделись даже.

Петька спал еще, спрятав голову под подушку, а взрослые, перешептываясь, заносили вещи в дом: ящик, чемодан, рыболовную сетку с завернутыми в нее удочками и другими снастями. Во дворе стоял мохнатый ослик с тележкой и потряхивал ушами. Настя заглянула в ящик, оставленный в сенях:

— Ой, батя, меду привез…

Нравилось ей слово это — «батя», часто и со значением произносила его, по-собачьи заглядывая старику в глаза, чем немало смущала его — не привык.

— Как же, на пасеке жить — и без меду. — Он покашливал и смотрел в сторону. — А у вас тут как в саду? Есть чего? Ну ладно, иди на работу, опоздаешь.

— Проснется Петька — за хлебом пошлешь. И молоко пусть купит.

Андрей Никифорович взял у нее деньги, пересчитал и спрятал в кошелек.

— Иди, иди, я догляжу за всем.

Стараясь не шуметь, дед поднял с пола одеяло, прикрыл внука и оглядел дом. Кроме старенького буфета и кровати в одной половине, дивана и тумбочки в другой, в нем ничего не было, если не считать картинок из журналов — космонавтов и спортсменов на стенах.

«Не нажила», — подумал старик, потянул гирьку на засиженных мухами ходиках и вышел во двор… Там он выпряг из тележки осла и стал осматривать хозяйство, поступившее в его распоряжение на время отъезда невестки.

Андрей Никифорович прошелся по саду. На четырех сотках здесь буйно разросся чертополох, бурьян поднялся в полроста яблоням и вишням, малина свивалась с крапивой. Все здесь было тощим от недогляда и запустения. Присев на старый ящик, старик вытащил кисет и закурил, обдумывая, с чего начать.

Петька проснулся часам к десяти. Смутными глазами оглядел он непривычно чистую комнату, увидел на столе дыню и кастрюльку, прикрытую полотенцем, протопал, потягиваясь, к столу и отрезал ножом кусок дыни.

Со двора слышались странные звуки: жжик, жжик! Возле сарая сидел на чурбаке старик — седоусый, безбородый, в очках со стальной оправой — и точил напильником косу. Вот так муженек!..

Петька вытер руки о трусы и вышел во двор. Подошел к старику и подал руку.

— Здоро́во! Закурить не будет?

Неторопливо накрутил в газетную полоску махорки, затянулся, разглядывая гостя.

— Ты чего такой старый?

Гость посмотрел на Петьку поверх очков.

— Тебе что, мать не сказывала? Дед я тебе.

— Дед? Из Токмака? А чего раньше не приезжал?

— Надобности не было… Да я к вам ненадолго. Мать — на курорт, а я тут с тобой поживу.

— Ясно. Это чтобы, значит, глаз не спускать…

— Иди поешь, там на столе я поставил…

— Ну, ну, шуруй, а я посплю еще малость.

И побрел в дом, чтобы обдумать новость со всех сторон. Лежа в кровати, он доел дыню, но, так и не решив, хорошо или плохо, что приехал дед, которого он никогда не видел, заснул и проспал до обеда.

Проснувшись, увидел ту же картину: дед возился у сарая. Правда, на этот раз он успел смастерить верстачок и ладил топором колышки.

«Трудовой», — подумал о нем Петька и стал одеваться.

На другой день мать уехала на Иссык-Куль, и началась у Петьки с дедом совместная жизнь. Утром Петька вставал — рядом с кроватью уже висели на спинке стула аккуратно сложенные рубашка и костюм, а дед колдовал в сенях, готовя на керосинке завтрак. Покормит внука, а сам уйдет копаться во двор.

Петька выкурит папиросу, посидит, поглядывая в окошко, и пойдет по друзьям-товарищам. Потолкается возле клуба, зайдет в райсовет, где недолго работал курьером, заглянет на почту, где служила соседка, полистает газеты, еще не разнесенные по адресам, и махнет на базар.

На базаре тоже без дела не оставался: пристроится к кому-нибудь из приятелей, и вот сидят на берегу арыка, усеянном огрызками, едят дыню и поплевывают семечками в воду.

Спокойная, сытая жизнь началась у Петьки. Кормил его дед хорошо: мастер чебуреки делать, манты и пельмени, борщи соображал, какие Петьке и не снились. Не допекал ворчней, не попрекал куском, как мать, не суетился, а знал себе свое место и возился во дворе, всегда занятый делом. То уедет с осликом за речку и привезет хворосту; то с пастбища тащит навоз в корзине, размешает с водой и шлепает лопатой кизячные блины — целая гора их сушилась за сараем; а то уйдет с сетками на речку и вернется со связкой форели. Уху готовил — за уши не оттянешь. Но чаще всего возился в саду, обрезая ветки, перевязывая их веревочками, подмазывая сучки. Дряхлый такой старик, а столько делать успевал — непонятно, что и откуда.