Страница 15 из 89
Дмитрий поспешил к раненым. За плечами у него висел мешок, а от мешка вкусно пахло хлебом, луком, огурцами. Эти смешанные запахи туманили голову, и опять больно сосало под ложечкой, и во рту бушевало половодье слюны. В какой-то момент, позабыв обо всем на свете и думая только о еде, он бросил мешок на мягкую листву, присел над ним, трясущимися руками развязал... Вот оно, желанное богатство! Ешь сколько угодно, и перестанет сосать под ложечкой... Он впился пальцами в подрумяненную корку большой ковриги. Корка проломилась, как тонкий ледок, и в руках у Дмитрия оказалась ароматная, с зазубринками от пальцев, краюха хлеба...
«Что же ты делаешь, — прозвучал внутри злой голос. — Тебя ждут раненые, а ты жрать расселся».
Будто обжегшись, Дмитрий бросил в мешок ароматную краюшку и испуганно огляделся — не видел ли кто-либо его предательского поступка? Потом вскинул мешок за спину и побежал. Казалось, он хотел убежать от дразнящего хлебного запаха, от неотступной мысли о еде, от сосущей боли под ложечкой. Он спешил, не надеясь на себя и боясь того, что опять остановится, бросит мешок на мягкую листву и жадно уцепится в краюшку хлеба...
Вот наконец и раненые. Сержант Борисенко бережно баюкал руку, точно хотел усыпить боль в ране. Кухарев, спиной привалясь к дереву, что-то строгал перочинным ножом.
— Вот, посмотрите! — радостно блестя глазами, крикнул Дмитрий и положил у ног Кухарева мешок. — Развязывайте!
— Наконец-то, пришел, сынок, — облегченно вздохнул и заулыбался Кухарев. — А я уж думал... Все передумал. — Он с неторопливой обстоятельностью развязал мешок, и Дмитрий опять увидел ту злополучную краюшку с зазубринками от пальцев. Она будто пилой полоснула его по сердцу.
По-хозяйски оглянув содержимое мешка, Кухарев сказал:
— Ты, доктор, с умом покорми всех. Кто потяжелее, тому побольше дай. Я, к примеру, и потерпеть могу.
— И я потерплю, — отозвался Борисенко, перестав баюкать руку. — Ты, Митя, сперва Рубахина, Толмачевского и Калабуху накорми, они послабее.
— Да что я — у бога теленка съел? Что я — потерпеть не могу? — недовольно проговорил Рубахин, подняв забинтованную свою голову. Казалось, он все видит сквозь грязноватую марлю.
Толмачевский от еды вообще отказался.
— Не надо мне, ребята, — хрипло протянул он. — Зачем добро переводить? Мне ведь жить осталось немного. Помру я, ребята...
— И что ты за человек такой, — рассердился Кухарев. — Заладил свое — помру, помру... Не даст тебе наш доктор умереть. Мы с тобой, Федя, еще в Берлине чаи гонять будем.
Измученное болью, заросшее темной щетиной лицо Толмачевского на какое-то мгновение озарилось слабой улыбкой, но улыбка сразу погасла.
— Сказочник ты, Иван Фомич... Послушаешь твои сказки...
— Не сказки, правду говорю — будем чаи пить в Берлине.
Дмитрий понимал, что накормить раненых — это еще не все, каждый из них нуждался в лечении, ведь раны уже, наверное, загноились, нужно перевязать всех. Но перевязывать он не решался, потому что не знал: помогут ли его перевязки, да и не приходилось ему заниматься таким делом — лечить раненых. Надо найти настоящего врача. А где его найдешь? Нужно было бы сказать о раненых деду Минаю, в селе, возможно, есть больница... Значит, нужно опять идти в Подлиповку. Теперь он знает, что днем ходить опасно, в селе могут оказаться немцы. Только ночью можно проползти незаметно к избенке деда Миная. Да, да, ночью...
10
Еще засветло знакомой дорожкой Дмитрий пробрался к Подлиповке, укрылся в кустах и стал наблюдать за селом. Ему хотелось поскорее подбежать к избенке деда Миная и расспросить о больнице. Но он уже ученый, надо сперва присмотреться. Да и дед Минай предупреждал: «Не масленица, так что потихоньку ходи». Это верно.
Огромное багровое солнце неторопливо опускалось на щетинистый лес, и когда оно огненным краешком коснулось горизонта, Дмитрию показалось, будто солнце напоролось на острые иглы вершин деревьев и ранило себя, окровянилось, а к нему белым бинтом потянулось узкое облачко, чтобы рану перевязать.
Сгущались вечерние сумерки, и по мере того, как темнело, на душе у Дмитрия становилось все тревожней и тревожней. Оглянувшись назад, он увидел непроглядную темень леса. Над селом и в селе еще было светло, а в лесу — мрак... И когда Дмитрий подумал о том, что ночью нужно будет идти по темным чащобам среди хрустов и шорохов, колкий мороз пробежал у него по коже. Он боялся ночного леса и никак не мог побороть в себе когтистого страха.
Совсем стемнело. Дмитрий еще прислушался — в селе, кажется, ничего подозрительного нет, но все-таки он соблюдал осторожность, через огороды пробираясь к хате деда Миная. У какого-то плетня он чуть было не вскрикнул, потому что попал в крапиву, обжегшую лицо и руки. Крапива — пустяк, главное — поскорее увидеть деда Миная и с его помощью найти врача.
Изба деда Миная на той стороне, значит, нужно перебежать улицу. Дмитрий опять прислушался. Тихо. Только гулко и тревожно колотится в груди сердце. А может быть, не сердце? Может быть, это пульсирует под ним сама земля, еще не успевшая остыть после дневного тепла?
Дмитрий перелез через плетень, шмыгнул через улицу и остановился у минаевской хаты. Огляделся, потом тихо постучал в темное окно... А вдруг у деда Миная ночуют немцы? А вдруг он не заметил, как они заходили сюда?
Из хаты никто не выходил. Может быть, не расслышал дед его стука? Но вот что-то звякнуло в сенцах. Дмитрий напрягся весь, готовый отскочить, исчезнуть, если вместо деда выйдет кто-го другой...
— Кто тут? — шепотом спросил старик.
— Это я, дедушка, — тоже шепотом отозвался Дмитрий.
— Ты, парень? Иди за мной.
В избе дед Минай вздул каганец. Трепетный язычок пламени осветил просторную, почти совершенно пустую горенку с занавешенными окнами, и самого деда в валенках, в наброшенном на плечи старом полушубке.
— Что пришел? Аль харчей не хватило? — спросил хозяин.
— В селе есть больница?
— Нету и не было, больница у соседей наших, в Грядах, верст десять отсюда. А у нас только хвельдшерица. Аль нужно стало? Захворал кто?
— Очень нужно, дедушка Минай.
Старик не стал расспрашивать, зачем понадобился доктор. Он торопливо снял валенки, надел штаны, опять обул валенки, нахлобучил на седую голову картуз, потушил каганец.
— Идем. Ты за мной держись.
Они перелезали через какие-то плетни, продирались сквозь кукурузные заросли, потом дед Минай сказал:
— Ты погодь чуток, я схожу к Полине Антоновне.
Дмитрий сидел в кустарнике. Пахло смородиной, и он догадался, что его привели в какой-то сад.
Подлиповка спала. Вокруг ни звука. Даже собаки и те не брехали, только иногда где-то совсем рядом падали яблоки. Их глухой стук о землю был похож на короткий вскрик или даже стон. В небе время от времени слышался тяжелый гул моторов. Это самолеты шли на бомбежку или возвращались на аэродромы. На земле было тихо и мертво, а небо воевало и по ночам.
Неслышно подошел дед Минай.
— Так что идем, Полина Антоновна ждет, — сказал он.
Они подошли к дому. Дмитрий шагнул на крыльцо, отворил дверь, и сразу его окутал острый больничный запах.
— Сюда заходите, — послышался женский голос.
Дмитрий очутился в большой комнате, ярко освещенной керосиновой лампой. Изнутри окна были плотно закрыты фанерными ставнями.
— Что вам нужно?
Дмитрий увидел молоденькую девушку в опрятном белом халате. Невысокая, круглолицая, черноглазая и чернобровая, она смотрела на него тревожно и выжидательно. А он, пораженный видом очень юной медички, сразу как-то смутился, даже покраснел.
— Кто вы такой и что вам нужно? — опять спросила она. — Вы больны? Ранены?
— Нет, я здоров и не ранен, — ответил Дмитрий. — Раненые в лесу. Им нужна помощь. Пойдемте, пожалуйста, к раненым...
Широко распахнутыми испуганными глазами она смотрела на него и протестующе качала головой.
— В лес? Ночью? Нет, нет...