Страница 1 из 133
Реки не умирают. Возраст земли
В книгу известного уральского прозаика вошли два романа — «Реки не умирают» и «Возраст земли». Оба они — о современности, главные их герои — коммунисты, ведущая тема — революционная преемственность поколений в советском обществе.
РЕКИ НЕ УМИРАЮТ
Три баллады
Матери моей
Александре Григорьевне —
человеку трагической судьбы
ВЕРА КАРТАШЕВА
Неисповедимы пути вешних вод на Южном Урале.
Едва пробившись на заветную проталину, верховой ручей тут же неловко спотыкается: ну, куда теперь, в какую сторону податься с этого горного излома двух материков? Кругом поникший, отбеленный снегами, нерасчесанный ковыль. Тонко пахнет прошлогодним чабрецом, укоренившимся на черноземных спайках меж отполированными плитняками. В погожем небе трехъярусное царство птиц: самозабвенно поют жаворонки с рассвета, повыше их вьются, резвятся кобчики — степные соколы, еще выше — мерно кружат царственные беркуты в сопровождении подорликов.
Век бы не покидал Общий Сырт. Да стихия ручья — бег. Набравшись силенок к полудню, он с размаха бьет по застекленному окну в льдистом сугробе и вырывается на пологую лощину, где скоро зацветут тюльпаны. Он бежит на запад до сумерек, огибая крутые лобастые шиханы. И вдруг на его дороге меловой отрог. Уж не заплутался ли он в поисках реки? Может, лучше подождать попутчика?
И назавтра, оглядевшись, он решает бежать по травянистому долку. Кажется, теперь-то, рядом с коренным, видавшим виды родниковым истоком он выйдет наконец куда нужно. Однако вскоре новое препятствие: красного камня косогор. Пока раздумывал, попутчик ушел дальше. Сколько же еще странствовать мутному ручью по этим глинистым оврагам, не зная и не ведая, куда прибиться — к Волге, Уралу или Белой? Неужели до конца разлива будет он петлять вокруг да около шиханов или того хуже — угодит в какой-нибудь глухой тупик?..
Не так ли блуждал среди кряжистых увалов и оренбургский казак в те годы, когда жаркие бои на склонах Общего Сырта занялись почти одновременно с боями на Пулковских высотах?..
Сначала казак подался к войсковому старшине Дутову, когда тот захлопнул «оренбургские ворота» в Туркестан. Это же сила, с которой ни за что не совладать большевикам... Но тут мастеровые люди сами повели наступление на Оренбург. Стоял январь восемнадцатого года. Стояли крещенские морозы. Текла по синему насту жгучая поземка, заиливая проселки-летники, яро вскипая на гравийных перекатах близ чугунки. Эшелоны красных вышли на самый гребень Сыртинского водораздела, где сшибаются встречные ветры и где с новой силой разгорелось встречное сражение, в котором красные наголову разбили белых.
Тогда спешился казак, привязал коня под своей поветью, надежно спрятал карабин и шашку в неприметном стожке сена. И призадумался: как же быть? Кто-то из станичников затаился дома, кто-то ушел вверх по Уралу, за атаманом...
Весной Дутов немного отдышался в Тургайской стороне, куда его загнали Блюхер и Каширин. Весной изменилось и соотношение сил не в пользу красных, они вынуждены были отходить частью сил на Туркестан, а частью — на заводской Урал. Было, было о чем подумать казаку. Что ж, видно, придется сызнова присягать на верность войсковому атаману.
Да и на сей раз недолгим оказался «праздник чувства» в стане председателя казачьих войск России. Начало девятнадцатого года выдалось похожим на памятное начало восемнадцатого. Со стороны Волги надвигались красные полки. Рядом с 24-й Железной дивизией Гая наступала 25-я дивизия Чапаева: близкие соседи по армейскому порядковому счету, они выходили плечом к плечу и на страницы военной летописи.
По чилижным распадкам Общего Сырта снова петляли весенние ручьи, теряясь в выборе пути. Но главный водораздел гражданской войны уже определился. И все-таки для тех, кто колеблется, всегда мало времени. А тут как раз и адмирал Колчак перевалил через Урал. Вечевые колокола ударили в станицах, грозно, требовательно сзывая неприкаянных казаков..
Шла страстная неделя. Приближалось воскресение Христово, с которым Дутов связывал и свое собственное воскресение. Тревожно было в Оренбурге, объявленном на чрезвычайном положении.
И накануне пасхи, в страстную субботу, грянул последний решительный бой на Южном Урале. И начались массированные атаки белой вышколенной конницы и отчаянные контратаки необученных стрелков из мастерового люда. И потекла в реках горячая людская кровь, подолгу не смешиваясь с полой ледяной водой...
1
Вера Карташева с восходом солнца отправилась в губком.
Из-за Урала, со стороны Каспия, дул шальной апрельский ветер. Он гнал по Николаевской улице табунок прошлогодних листьев, начисто сметал окурки с тротуаров. На углу Гостинодворской худенький мальчик лет двенадцати расклеивал очередной приказ штаба обороны города. Тут же, на простенках между пустыми витринами Гостиного двора, она увидела старые линялые афиши электротеатров с кричащими названиями картин: «Не говори мне — он умер», «Огонь под пеплом», «Тайна весенней ночи». А рядом извещение ревкома об отмене комендантского часа с вечера страстной субботы до пасхального утра. И ниже — уцелевшее с осени «Расписание дней пребывания Табынской иконы Божьей матери в пригородных станицах».
Оренбург переходил из рук в руки, и всевозможные приказы, объявления, воззвания, наклеенные друг на друга, образовали толстый слой обоев на стенах купеческих особняков. Вера проследила, как щуплый мальчуган старательно разгладил свежий листок на «Тайне весенней ночи» и, сунув кисть в ведерко с клеем, важно, не по возрасту, зашагал вдоль мостовой.
Тайна весенней ночи... Вера уже знала, что минувшей ночью был поднят по тревоге даже гаевский Железный эскадрон, что белые приблизились к городу на расстояние пушечного выстрела и что в бою под станицей Нежинкой опасно ранен начальник обороны латыш Эдуард Вилумсон, которого сменил комбриг Великанов, только что прибывший из Стерлитамака.
Вера подумала сейчас о Поленьке: зря не отправила дочку в Самару к дальней родственнице, как советовали подруги. О себе она не беспокоилась, но что станет с Поленькой...
Чем ближе она подходила к губкому, тем больше на улице прохожих. Знают или не знают? Наверное, уже знают. В толпе не сразу отличишь буржуек — научились одеваться под новых хозяев города. Вот просеменила в подшитых валенках и поношенном пальто с облезлым лисьим воротником маленькая, сухая женщина. На вид своя, а кривой усмешки не сдержала. Еще одна прошла мимо с вызывающей ухмылкой. Знают, все знают барыньки и не могут спрятать рвущуюся наружу злую радость.
В губкоме она столкнулась на лестнице с самим Акуловым. Он приподнял фуражку над темным ежиком волос, приостановился.
— Так сколько у тебя, Вера, «активных-то штыков»?
— Вы о чем, Иван Алексеевич?
— О твоих прачках и прислугах.
— В профсоюзе числится двести одиннадцать.
— А сколько годится в санитарки?
— Пожалуй, не меньше сотни.
— Собери их завтра в губернской больнице, я приду...
Не сказав больше ни слова, председатель губкома пошел навстречу молодому чернявому краскому в зеленом картузе, из-под которого выбивался непокорный чубчик. То и был комбриг Великанов, назначенный командующим обороной города.
Вспомнив, что ее ждет в машбюро новенькая сотрудница, Вера тоже заторопилась. Когда в конце января красные освободили город, у них не оказалось ни одной грамотной машинистки. Вере волей-неволей пришлось заняться и этим делом. Случившийся тогда при разговоре у Акулова командарм Гая Гай весело заметил: