Очерки гарнизонной гауптвахты

После перекура начались вечерние развлечения. Опытный Слон подсказал, чем скрасить досуг. Часовому у дверей было наказано стоять "на шухере", чтобы в разгар развлечений нас не застал начкар или стукач-писарь.

Первым номером вечерней программы были бои без правил. В одной из одиночек сидел солдат-десантник, невысокий жилистый парень с выпученными глазами. Он сидел уже третий месяц и успел отрастить патлы и одичать. По Уставу запрещено содержать военнослужащего на гауптвахте более двадцати суток, а этот десантник, видимо, здорово провинился. Поэтому после отсиживания им очередных двадцати суток, его выводили за калитку гауптвахты, объявляли новые двадцать суток и тут же заводили обратно. Ни одна комиссия не придерётся! Был на свободе? Был. Значит, следующие двадцать суток формально считаются новым сроком.

Десантника выводят из камеры, он диковато озирается. Странно видеть военнослужащего с такими длинными волосами, но парикмахеров на киче нет, и привести десантника в божий вид некому. Выводной ищет соперников для десантуры, но желающих среди солдат нет. Крепыш Ванька, отличный рукопашник, явно хочет провести с десантурой пару раундов, но боится потерять авторитет при возможном проигрыше.

Выводной подходит к камере номер четырнадцать.

— Желающие есть? — вопрошает он.

"А в ответ тишина".

— Есть желающие? — повышает голос выводной.

"Ответа нет".

— Пять секунд — никого не вижу! — командует рассерженный выводной, и в камере происходит бурное движение.

Это — невинная забава выводных: заглянуть в глазок камеры и крикнуть "пять секунд — никого не вижу". Заключённые должны за пять секунд успеть спрятаться кто куда. Даже удивительно, куда они умудряются спрятаться в абсолютно пустой, прекрасно обозреваемой через глазок клетушки. Я со стыдом вспоминаю, что сам, будучи выводным, несколько раз играл в подобную "игру". Я мысленно даю себе зарок больше никогда не заниматься подобными вещами.

После "пяти секунд" в камере так и не нашлось желающих. Поэтому выводной открыл камеру и выбрал двух "добровольцев" покрепче на вид. Десантник будет биться один против двоих. Для победителя приготовлен отличный приз — булка белого хлеба, оставшаяся с ужина.

— По морде не бить! — предупреждает выводной бойцов. — Я за ваши синяки отчитываться не намерен!

Я не люблю подобные зрелища, поэтому отхожу в сторонку и прислоняюсь к двери одной из одиночек. Из глазка слышится шёпот:

— Вован! А Вован!

Я вздрагиваю и гляжу в глазок. В одиночке сидит незнакомый солдат с дружелюбной улыбкой. Я вспоминаю, насколько хорошо тут работает "внутренняя почта" — не успеешь сесть, как вся губа уже знает, как тебя зовут, за что ты сел и на сколько.

— Есть сигаретка, а?

Курсанты обычно держат дистанцию при отношениях с солдатами-срочниками. Но голос просящего разжалобил меня, и я, оглянувшись на выводных (они не любят, чтобы баловали солдат), сую ему через глазок "бондину".

— Благодарствую, бро! — радуется солдат.

Постепенно мы разговорились. Солдат оказался неформалом-панком, вылетевшим с мехмата универа за систематические пьянки. Парень был умный и по-панковски жизнерадостный. Он сообщил, что он местный, и до армии частенько тусовался возле оперного театра, где по вечерам собирается весь цвет неформальной молодёжи города.

— Меня ночью в казарме "деды" подняли после отбоя и велели петь, — рассказывает рядовой панк свою невесёлую историю. — Гитару раздобыли. У нашего замкомвзвода день рожденья. Я спел пару песен, а потом дежурный по полку пришёл. Песню, главное, дослушал, а потом мне десять суток вкатил за нарушение распорядка дня, п. дор!

Пока мы беседовали, бой закончился. Под свист и топот "публики" десантник красиво уложил двоих и заработал приз. Вцепившись в булку хлеба, он, не обращая ни на кого внимания, тут же сжирает половину. Десантуру уводят и запирают в камере.

Следующий номер вечерней программы — заключённый из одиночной камеры рядовой Маадыр. Когда выводной открыл камеру, Маадыр сидел на полу в позе "лотоса" и с буддистским спокойствием взирал на мирскую суету.

— Слушай, Мойдодыр, тебя за что посадили? — спрашивает Слон, прекрасно зная ответ на этот вопрос.

— Город большой первый раз, — улыбается Маадыр. — Никогда такой большой не видел. Пошёл посмотреть, патруль меня схватила и сюда привезла.

— Он без увольняшки в город попёр! — комментирует Ванька. — Святая простота! Захотел город посмотреть, вышел и попёр в центр. Там на патруль нарвался.

Мы смеёмся, самовольщик тоже улыбается.

— Давай, Маадыр, спой, и спать ложись, — распоряжается Слон.

Буддист кивает головой, и в вонючем сером помещении проклятой гауптвахты нелепо звучит сказочное горловое пение. Маадыр, маленький и плюгавый, берёт настолько низкие ноты, что резонируют решётки внутренних дверей. В голове всплывают картины стойбищ и юрт, а возле костра шаман Маадыр призывает богов снизойти и послать дождь…

Мы не чужды прекрасного, поэтому все тихо, без шепотков и пересмешек, слушают и изумляются удивительному искусству горлового пения. Маадыр заканчивает петь и улыбается.

— Про что песня, Мойдодыр? — спрашивает Ванька, первым выходя из транса.

— Про леса, поля…

— Он каждый раз так отвечает, — поворачивается к нам Иван. — Сколько не спрашиваю, всё время "леса-поля".

— Держи, Маадыр, заслужил! — Слон протягивает певцу булку белого хлеба.

Шаман — не десантник. Буддист принимает награду за пение спокойно и с достоинством, улыбаясь в благодарность.

— Выводной! — кричит Слон. — Опусти нары Маадыру. Пусть спать ложится.

— До отбоя ещё полчаса… — сомневается выводной.

— Ничего. Заслужил.

Маадыру опускают нары, и он ещё раз одаривает нас добродушной улыбкой. Музыкальный вечер не закончен: со стороны Красных казарм доносится надсадное солдатское пение — началась вечерняя прогулка. В большинстве военных частей на вечерних прогулках в девяносто процентах случаев исполняются две песни, два солдатских хита всех времён и народов. Первый:

Мы — армия страны, мы — армия народа.

Священный подвиг наш история хранит.

Второй:

Россия — любимая моя,

Родные берёзки, тополя.

Как дорога ты для солдата

Родная русская земля!

До сих пор без содрогания не могу слушать эти в общем-то неплохие песни.

Перед сном мы ещё раз идём покурить в прогулочный дворик. Ванька просит выводного вывести одного шустрого солдатика, чтобы помыть пол у нас в курсантской камере.

— С зубной пастой, — добавляет он. — А то набз. ели за вечер — не продохнуть!

Мытьё полов с зубной пастой — верх разврата. Делается это для того, чтобы в камере стоял приятный запах хотя бы половину ночи. Курсанты полы в своей камере не моют — западло.

Солдатик моет камеру быстро. Пока мы курили перед сном и трепались о том, о сём, камера уже была помыта. Мы берём свои шинели из специального шкафа в коридоре и идём спать.

Кинопрокат

Сейчас я по прошествии стольких лет удивляюсь, как можно спать на голых досках полностью одетым (даже в сапогах), укрываясь шинелью. Молодость берёт своё: мы спали в ужасной тесноте и холоде на нарах крепче чем я сплю сейчас на широкой удобной кровати. Уснул я сразу, как только затылок упёрся в холодные доски нар.

Утром нас разбудит часовой, забарабанив прикладом в дверь. Моментально проснувшись, мы подпрыгнули от неожиданности.

— Ты чего барабанишь, идиот?! — заорал спросонья невыспавшийся Слон. — Больной что ли?

— Вставайте, засони! Начгуб приехал, развод будет лично проводить.

Начгуб — это плохо. Начгуб — абсолютное зло. Как я говорил, в комендатуре по моим наблюдениям служили самые сволочные офицеры. А начгуб был такой сволочью, по сравнению с которым даже военный комендант казался ангелочком.