Дипломаты

– Щитом, дабы оградить двор от натиска молодых… – Ленин все еще стоял перед Репниным. – Где щит, там и меч. Нет, скажите, какой смысл монарху заводить роман с либералом, да еще таким, как Борис Чичерин… Аннибал либерализма?

Репнин ничего не ответил. Наступило молчание. Оно было долгим и тягостным. Когда Репнин поднял глаза, Ленин сидел за столом, как показалось Николаю Алексеевичу, смущенный и тихий. Быть может, он даже ругал себя, что опрометью ринулся в бой и оборвал важную ниточку.

– Погодите, а не писал ли ваш брат о средиземноморских портах? – спросил вдруг Ленин. – Да, о необходимости помочь южным славянам соорудить порт на Средиземноморье в обход Константинополя? – Он все еще хранил в памяти фразу, с которой разговор начался.

Николаю Алексеевичу хотелось сказать: «Как же, писал! Именно брат, кстати, тот самый, что был однокашником Александра Ильича», но Репнин снова остановил себя: «А надо ли? Еще подумает – не преминул воспользоваться этим пустяком. Нет, мне это ни к чему, решительно ни к чему».

– Да, это статья брата, – сказал Репнин.

Владимир Ильич посмотрел на него: не надо было затевать разговор о старике Чичерине. Неужели не ясно, что для Репнина профессор Чичерин – ученый муж, почтенный гражданин, патриот. В этом разговоре определенно не было смысла. Или все-таки был смысл? Почему не сказать правду, прямо и бескомпромиссно, даже если какой-то контакт в беседе будет на время оборван. Натянулась ниточка и звонко лопнула, ей не под силу, этой тонкой ниточке. Пусть его собеседник знает, что Ленин намерен говорить прямо и открыто, и то немногое, что их сближает, пусть служит этой цели…

Репнин взглянул на стену, потом на стол. Только сейчас он увидел: на мраморной доске чернильного прибора стоял стакан и в нем зеленая ветка, точно такая, как у девушки, что сидела при входе. Видно, веточку принесли девушке, и она разделила ее: три листочка себе, три Ленину.

– Нет, старик Чичерин был вам мил больше, чем мне, – засмеялся Ленин. Ему вдруг стало бесконечно смешно, что он вознамерился склонить Репнина на свою сторону в таком более чем деликатном вопросе, как назначение профессора Чичерина в Петербург. Он смеялся самозабвенно, не тая голоса (в том кругу, к которому принадлежал Репнин, никто не смеялся так громко). – Вот о молодом Чичерине мы думаем одинаково. Верно? – спросил Ленин.

Репнин улыбнулся:

– Пожалуй.

Ленин встал из-за стола.

– Так вы знали Георгия Васильевича еще по Тамбову?

– Нет, не только… – Николай Алексеевич помедлил с ответом. – Позже мы встречались в Лондоне, и не раз. – Репнин вспомнил длинные вечера в мансарде на Ооклей-сквер, такие же длинные прогулки с Чичериным вдоль Темзы, весенней, укрытой теплым туманом, и зимней Темзы, прохваченной северо-восточными холодными ветрами. «В этом мире, – задумчиво говорил Чичерин, глядя на темные глыбы зданий, – есть один мотор, который может привести в движение и ум, и интеллект, и знания, и талант, – капитал. Впрочем, даже в том случае, если нет всех или некоторых из этих достоинств, мотор действует». Помнится. Репнин хотел сказать другу нечто резкое: «Ты узурпировал мою бедность и хочешь обратить меня в свою веру!» Хотел сказать, но так и не сказал. – Он был политическим изгнанником, а я секретарем посольства, – произнес Репнин, внимательно глядя на Ленина.

– Это на Чешем-плейс? – спросил Владимир Ильич.

Репнин подумал, что Ленин, наверно, бывал на Чешем-плейс, когда жил в Лондоне. Впрочем, изгнанникам вход в посольство был заказан. Да они и не очень туда стремились. А на Чешем-плейс Ленин определенно был – это Репнин понял по фразе, которую произнес Ленин только что. Пошел туда специально? Нет. Просто занесло случайным ветром, поднял глаза и увидел каменное здание на углу, может, даже с трехцветным флагом. «Россия?.. Россия ли?» И, прибавив шагу, стремительно прошел мимо. И Репнин вдруг увидел, как Ленин пересекает Чешем-плейс, – шаг широк, как и размах руки, сложенный зонтик зажат надежно, воротник демисезонного пальто поднят, и котелок чуть-чуть сдвинут на лоб.

– Да, на Чешем-плейс. Однажды он пригласил меня посетить его в мансарде на Ооклей-сквер. Как вы понимаете, такого рода визиты не могли поощряться в посольстве, но отказать было бы непорядочно.

– Вы пошли?

– Не потому, что разделял его воззрения, а просто так, в знак старого товарищества.

5

Ленин откинулся на спинку кресла, взглянул на Репнина внимательно.

– Я не скрою, – произнес Ленин, – что адресуюсь сейчас к вам по рекомендации Чичерина.

Наступила пауза; видно, не просто было вести разговор: одному – начать, другому – поддержать.

– Вы были третьего дня на собрании в иностранном ведомстве, когда туда явились наши комиссары? – спросил Ленин.

– Был.

– И вы, конечно, знаете, как мы поставили вопрос? – Ленин взял ручку и легонько ударил по столу. – Всех, кто хочет служить Советской России, мы примем как равных… Именно так был поставлен вопрос?

– Да, именно так.

– И вы сказали вместе со всеми «нет»?

– Разумеется.

Ленин протянул ладонь и тронул зеленую веточку, тронул оберегающе, как трогают голову ребенка.

– Сказали категорически?

– Да.

Ленин посмотрел в окно: там уже начинался рассвет, выступили контуры соседнего здания, белая полоска снега на крыше, невысокая мачта в, кажется, флюгер на ее вершине.

– А мог бы я вас спросить. Николай Алексеевич, – Ленин впервые так назвал собеседника, – мог бы спросить: почему?

Репнин взглянул вслед за Лениным в окно и там, дальше, за крышей соседнего дома, выше трубы, выше мачты, выше флюгера на ней, явственно рассмотрел купола Смольнинского собора, пока еще тусклые, но отчетливо прорисованные на бледном поле рассветного неба.

– Почему? – Наверно, Репнину явилось желание высказать этому человеку все, что сейчас думал. Сказать, что единственно, о чем он мечтает, это служить России, служить ее величию, чтобы навсегда ушли в небытие ее беды и несчастья – деревни, опустошенные сыпняком, поля, сожженные солнцем, сохи на полях, лучины в избах, чтобы канула в вечность эта дремучая тьма, которая, точно вода в половодье, вон как широко разлилась по России. Репнину хотелось высказать все это. – Почему? – повторил он и ответил одним махом: – Веры нет…

– Ну что ж. и на том спасибо.

Ленин встал. Возможность возразить собеседнику, сшибиться в споре прогнала усталость. Он дошел до окна, бросил в него быстрый взгляд, обернулся и пошел к Репнину.

Вы очень богатый человек?

Репнин смешался.

– Вы получили от могущественных предков нефтяные земли?

Репнин окончательно смешался – не ждал, что вопрос будет поставлен так прямо, с такой грубой, как ему казалось, прямотой.

Немного земли, отнюдь не нефтяной.

– Тогда что же вы защищаете?

Репнин качнулся в кресле.

Ленин не сводил с него глаз.

– Да, что вы защищаете, когда говорите нам «нет»? Сердцем, разумом, наконец, жизнью своей, какую истину?

Репнин вздохнул и посмотрел в окно и вновь увидел купола Смольнинского собора. Небо разгоралось позади них, и купола становились все объемнее. И, странное дело, вид этих куполов горячо стеснил грудь.

– Всегда, сколько помню себя… – сказал Репнин и запнулся. – Всегда… – продолжал он не без усилия, – отказывая себе во многом, разрешал одно – говорить правду.

– Я прошу вас об этом.

Самую жестокую и злую… правда всегда зла, – сказал Николай Алексеевич.

«Какая сила родила в этом человеке такую ненависть к тому миру и воодушевила на такое подвижничество? – думал Репнин. – Мученическая смерть брата и желание отомстить всем убийцам на века и века (отмщение правого способно обрушить небо)? Или идеал, тот высокий идеал, который разбудил и повел на смерть Пестеля?.. – Репнин смотрел на Ленина. – Нет беспощаднее огня, чем горе, однако оно и способно родить чудо. Какая сила вызвала к жизни этого человека?..»