Страница 3 из 22
Откуда оно оказалось у мамы, он не знал. Это тоже было ее приданое, и он продавал жемчужину за жемчужиной, пока не остался только этот шнурок. На одной золотой застежке было выгравировано имя «Джон», а на другой — «Селия». Он бы и их продал, если б осмелился.
— Ты имеешь право на него, — сказал он, с видимым нежеланием отдавая мне этот шнурок. — Мать всегда говорила, что это для тебя, а не для Данди. Давай я продам застежки, а тебе оставлю шнурок.
Я помню, как крепко мои грязные пальцы сжали полученное сокровище.
— Я оставлю себе все, — ответила я.
— Но я поделюсь с тобой вырученными за них деньгами, — уступил он. — Мне — шестьдесят пенсов, тебе — сорок.
— Нет, — отрезала я.
— Этого хватит, чтобы купить булку с сахаром.
Мой голодный желудок сжался, но я оставалась тверда.
— Нет, — повторила я. — Кто такие эти Джон и Селия?
— Не знаю. — Отец пожал плечами. — Должно быть, какие-то люди, которых знала твоя мать. Она всегда говорила, чтобы я отдал его тебе. А обещания, данные мертвым, надо исполнять. Она велела тебе беречь его и показать тем людям, которые станут тебя искать. Когда кто-нибудь спросит, кто ты.
— А кто я? — немедленно потребовала я ответа.
— Одна из двух образин, с которыми я должен нянчиться, пока не избавлюсь от них.
Его хорошее настроение улетучилось вместе с надеждой получить обратно золотые застежки.
Это время уже не за горами, думала я, посасывая стебелек травы. Наш разговор произошел довольно давно, но отец по-прежнему считал, что он с нами нянчится. Он не замечал, что Данди практически кормит нас. Что без меня он не смог бы объезжать тех лошадей, которых он готовил на продажу. Он был отъявленным эгоистом, и притом очень глупым.
Я предчувствовала, что Данди кончит на панели. Это светилось в ее бесстыжих черных глазах. Если бы мы жили в настоящей цыганской семье, ее бы рано выдали замуж и муж и дети удержали бы ее. А здесь с нами никого не было. Отцу было безразлично, что с нами будет. Займа только хохотала, говоря, что к шестнадцати годам Данди уже попадет на улицу. Но я поклялась, что этого никогда не случится. И уберегу ее я.
Плохо, что это совсем не пугало Данди. Она была тщеславная и привязчивая. Она думала, что это означает хорошие наряды, танцы, внимание мужчин. Она прямо не могла дождаться, когда вырастет, и всякий раз, когда мы переодевались или купались, она допытывалась у меня, не стала ли ее грудь больше и привлекательнее. Данди смотрела на жизнь смеющимися ленивыми глазами и не ждала от нее ничего дурного. А я, которая встречала проституток в Саутгемптоне и в Портсмуте и замечала страшные язвы на губах и пустоту во взглядах, — я скорей предпочла бы видеть Данди воровкой и попрошайкой, какой она сейчас была, чем проституткой.
— Ты так говоришь, потому что не переносишь, чтобы к тебе прикасались, — лениво говорила мне Данди, пока наш фургон медленно катился по дороге в Солсбери на ярмарку. — Ты такая же, как твои дикие пони. Я единственный человек, которого ты можешь выносить рядом с собой, и даже мне ты не позволяешь заплетать твои волосы.
— Мне это не нравится, — объяснила я. — Я терпеть не могу, когда отец сажает меня на колени, если он пьян. Или когда ребенок Займы трогает меня. Меня начинает бить дрожь. И я ненавижу быть в толпе. Я люблю, когда рядом никого нет.
— А я как кошка, — призналась Данди. — Я люблю, когда меня гладят. Я даже против отца не возражаю. Прошлой ночью он дал мне полпенни.
— А мне он никогда ничего не дает, — с раздражением пожаловалась я. — Хоть без меня он никогда бы не продал эту лошадь.
— Как ты думаешь, этот пони сбросит дочку фермера? — со смешком в голосе поинтересовалась Данди.
— Похоже на то, — безразлично ответила я. — Если бы папаша не был идиотом, он бы увидел, что я едва справляюсь с лошадью, и то только потому, что она чертовски устала.
— Будем надеяться, что будущая хозяйка лошади отличный наездник, — сказала Данди.
Мы немного помолчали. В тишине фургона, который еле тащился по грязной дороге, слышно было бормотание отца, разучивающего карточные фокусы, и похрапывание Займы, улегшейся рядом со своим ребенком.
— Может, он даст нам пенни на подарки, — предположила я без особой надежды.
— Я дам тебе пенни, — просияла Данди. — Я стащу для нас шестипенсовик, и мы с тобой сбежим на всю ночь — накупим себе сластей и погуляем на ярмарке.
Я улыбнулась ей в предвкушении этого рая и отвернулась к стене. Фургон все катил и катил вперед, покачиваясь на рытвинах и ухабах дороги, ведущей к Солсбери. И у меня не было другого дела, как только дремать и мечтать о Вайде и придумывать способы, как нам с Данди спастись от отца.
ГЛАВА 2
Это было долгое, выматывающее душу путешествие по долине реки Эйвон, вниз к Солсбери, вдоль влажных полей и пастбищ с круторогими коричневыми коровами, стоящими по колено в мокрой траве. Мы проехали через Фортинбридж, где маленькие дети долго бежали за нашим фургоном, свистя нам вслед и бросая в нас камнями.
— Поди-ка сюда, — позвал меня однажды отец, сидевший у стола и тасовавший карты. — Смотри. — Он привязал поводья к краю фургона и стал опять тасовать карты, подрезая и вновь смешивая их. — Заметила что-нибудь? — требовательно спросил он.
Иногда мне удавалось разглядеть тайное движение пальцев, нащупывающих в колоде крапленые карты, иногда нет.
Он не был хорошим шулером, это ремесло требовало сноровки, ловких рук и свежей колоды. Наши засаленные карты не тасовались достаточно легко.
— Я видела отогнутую карту, отец, — сказала я. — Это неудачный трюк.
— У тебя, чертовки, глаза как у рыси, — недовольно нахмурился отец. — Сделай это сама, если ты такая умная.
Я аккуратно собрала карты, отбирая в правую руку те, что покрупнее. Затем, сложив их веером, я сделала вид, что заметила на столе насекомое, и смахнула его картами, отчего на них образовался незаметный изгиб, и теперь я отлично чувствовала пальцами меченые карты. Глядя отсутствующим взглядом в окно, я стала сдавать, оставляя мелочь отцу, а крупные карты — себе.
— Я все видел, — удовлетворенно сказал отец. — Здорово ты сделала мостик из карт, якобы смахивая жука.
— Это не считается, — возразила я. — Если бы ты был простофилей, которого надо ощипать, ты бы даже не заметил этого трюка. Ты же не видел, что я подтасовываю карты.
— Не видел, — неохотно признал отец. — Но ты все равно должна мне пенни за то, что я заметил фокус. Отдай карты обратно.
Я протянула ему колоду, и он принялся вновь и вновь тасовать ее своими скрюченными пальцами. «Нет смысла учить девчонок чему-либо, — бурчал он про себя. — Если они и могут заработать деньги, то только горизонтальным ремеслом. Бабы — это лишнее племя на земле».
Я оставила папашу наедине с его жалобами и забралась обратно на свою койку. Напротив изнывала от безделья Данди, все расчесывая и расчесывая свои волосы, внизу дремала Займа с ребенком, сосущим грудь. Я отвернулась и высунулась в окно. Кролик перебежал дорогу позади нашего фургона, поблескивающая невдалеке река несла свои воды на север, к Солсбери, куда направлялись и мы.
Отец знал Солсбери очень хорошо, он пытался там купить пивную, но прогорел и вместо этого приобрел тот жалкий фургон, в котором мы сейчас путешествовали. Ярмарка устраивалась за городом, и мы медленно проезжали шумные улицы, приводившие в восторг Данди и ужасавшие меня. Когда мы приехали на место, ярмарка уже была в разгаре; на поле скопилось много фургонов, и целые табуны лошадей пощипывали короткую траву.
— Отличные лошади, — сказала я отцу.
Он зорко огляделся кругом.
— Ага, — согласился он. — И мы должны получить хорошую цену за наших кляч.
Я ничего не ответила. Позади нашего фургона были привязаны две лошади: одна из них такая старая, что ее хриплое дыхание было слышно даже в пяти шагах. Другая же была двухлетним, слишком молоденьким для дрессировки пони.