Нормандия - Неман

Флавье сделал вид, что не заметил, пожалуй, слишком уж заносчивой нотки в его голосе. Кастор ругал себя: не докатишься же ты до того, что потеряешь хладнокровие, старина! Но он не мог сдержаться: дневник «Нормандии» в руках Флавье — для него это было святотатством. Он готов был выхватить тетрадь у Флавье и уйти с нею: «До свидания, господин майор, не суйтесь в наши дела!»

— Есть и рисунки, — сказал Флавье. — Я бы даже сказал — карикатуры…

— На память, — объяснил Кастор. Он указал пальцем на рисунок, который созерцал Флавье. — Вот, например, господин майор, это лейтенант Дюпон… Погиб над орловским аэродромом!..

— Я никогда не видел ничего подобного в походных дневниках эскадрилий, — обрезал Флавье.

— Всего остального вам тоже никогда не приходилось видеть! — парировал Кастор.

Флавье поднял на него два зрачка — совершенно лишенные выражения глаза. Он увидел мрачный взгляд, горевший яростью, дрожащие губы, глубокую складку между бровями, небритые щеки.

— Я попросил бы вас, лейтенант, бриться ежедневно. Мы — подразделение, находящееся за границей. Мы должны производить хорошее впечатление.

— До сих пор оно никогда не было плохим, — возразил Кастор.

Ему вдруг захотелось чем-то задеть эту глыбу непонимания, поставленную здесь перед ним, в этом кабинете. Должны же быть у Флавье уязвимые места; не может быть, чтобы до него нельзя было добраться. Если он защищается такими унтер-офицерскими приемами, если он скрывается за такими ничтожными уловками, значит, и он уязвим.

Кастор сделал над собой огромное усилие, пытаясь вернуть самообладание, и примирительным тоном сказал:

— Господин майор, «Нормандия»… нужно понять… это не такая эскадрилья, как другие…

— В армии, — перебил его Флавье, — не существует особых частей.

Тогда Кастор с ужасом понял: то, что он принял за уловки, имело в действительности капитальное значение. Побреется он или нет, будут или нет в дневнике карикатуры, могут или не могут коровы быть пьяными — причиной всех разногласий были самые принципы Флавье. Он почувствовал, как его охватывает паника: «я говорю по-русски и по-французски, но я не понимаю языка Флавье». Их разговор был столь же безрезультатен, как диалог глухих. Для Флавье эта тетрадь была всего лишь пачкой ненужной бумаги, для него — целым годом жизни, самым страшным и самым прекрасным. Майор видел лишь беспорядок и недисциплинированность там, где для него, Кастора, вновь открывались картины проведенных боев, вспоминались надежды и тревоги, их неудачи и победы, тоска по родине и погибшие товарищи. Орел! Что значит для Флавье Орел? Он ничего не разделил с ними, ничего не ждал, ничему не радовался. И изменения почерка в тетради также для него ничего не значили. Сначала шли мелкие с нажимом буквы Леви, убитого над Витебском. Затем большие узкие буквы Дюпона, погибшего над Орлом. Сейчас это были элегантные, четкие округлые буквы Леметра… «Он, очевидно, считает, что разные почерки в дневнике — просто небрежность», — злобно думал Кастор. Дьявол толкнул его спросить:

— Я надеюсь, что вы, господин майор, не считаете наши досье чересчур запутанными? Командир Марселэн требовал секретаршу, по возможности блондинку, чтобы привести их в порядок. К сожалению, она так и не появилась. К сожалению — со всех точек зрения! *

Флавье подавил гримасу раздражения. С момента своего прибытия в «Нормандию» он чувствовал, как земля шевелится у него под ногами. Ничто здесь не было похоже на то, к чему он привык. И он быстрее понял самолеты, чем людей. Этот спор с Кастором был ему неприятен. Он уважал Кастора, как уважал большинство летчиков «Нормандии», как восхищался Мар-селэном, хотя и не одобрял его методы. Ему казалось, что он и эти. загадочные существа никогда не найдут общего языка. Самое скверное было то, что он не мог опереться даже на новичков. Большинство из них влилось так поздно в ряды «Нормандии» только потому, что раньше они не могли этого сделать. У него же были совершенно иные причины…

Флавье всегда рассматривал армию как единое ije-лое, сознательное, но в то же время покорное, готовое отдать свою силу для выполнения задач, которые на нее возлагают высшие законные власти. Он знал историю Марселэна, который прошел через индокитайские джунгли, чтобы присоединиться к продолжавшим борьбу союзникам. В то время и он, Флавье, был способен совершить такой переход, с тем же риском, с теми же опасностями, но с целью добраться до баз, верных правительству Виши. Не из политических симпатий, а исключительно из чувства повиновения, свойственного военному. Оказавшись перед миром тех, кто отказался от этого повиновения, он хотел любой ценой воссоздать здесь ту атмосферу, которую считал нормальной. Следовательно, все должно было прийти в порядок по образцу того порядка, в установлении которого он имел достаточный опыт. Но он обнаружил, что это не так просто. Потому что порядок — слово абстрактное.

Он считал, что никогда не выходил из рамок этого порядка, а такие, как Кастор, думали, что он наконец-то к нему пришел.

Кто-то постучал в дверь и открыл ее, не ожидая приглашения. Кастор почувствовал бесконечное облегчение: «Это отвлечет меня, наконец-то отвлечет!..» Флавье взглянул на вошедшего холодным вопросительным взглядом.

— Извините, господин майор, — сказал Бенуа, — я не помешал?

«Это произойдет у меня в кабинете, — подумал Флавье. т — Я не буду определять момента-мы знаем, и он и я, что он выбран, — но инициатива будет моя».

— Помешали, — ответил он. — Что-нибудь срочное?

— Да, срочное, — сказал Бенуа. — И личное.

Он никогда не держался так корректно. Все в нем было безупречно: прилизанные волосы, свежевыбритый подбородок, начищенные ботинки, форма… Ни к чему, ни к чему нельзя было придраться. Флавье обернулся к Кастору:

— Очень жаль! Прошу через час.

Кастор украдкой восхищался Бенуа. Если уж Бенуа сделал такие приготовления, значит, он затеял крупную

153

Мартина Моно игру. Ка тору было бы очень приятно выказать Беиуа свою симпатию, хотя бы подмигнуть! Но Бенуа являл собою воплощение бесстрастности. Кастор из солидарности принял самый воинственный вид.

— Господин майор, я жду ваших приказаний. Привести в порядок дневник?

Тетрадь оставалась открытой на портрете Дюпона.

— Нет, — сказал Флавье. — Я оставлю его у себя.

Они были одни. Флавье сидел за столом, Бенуа, устремив взгляд в пространство, стоял в какой-то мрачной стойке «смирно».

Когда дверь за Кастором закрылась, ни один из них не шевельнулся. Во времена Марселэна в комнате пахло табаком. Флавье не выносил табака.

Бенуа пошел в атаку. Он решил контролировать свой голос, оставаться спокойным, не допускать никаких мелочей, которые могли бы затмить главное.

— Господин майор, — начал он, — нарыв назрел, он готов лопнуть.

Флавье поднял бровь. Он тоже решил сохранять спокойствие и вместе с тем не дать другому захватить инициативу.

— Я не люблю метафор, — холодно сказал он, — перейдемте к фактам, прошу вас.

Бенуа перестал рассматривать потолок. Глаза Флавье снова стали невероятно светлыми — требовательный взгляд намертво впивался в собеседника. Это был второй тур разыгрывающейся между ними дуэли. За всем тем, что они могли сказать друг другу, ощущался стук невидимых мечей, стремительность гибкой шпаги, которая свистит в воздухе, сверкая на солнце.

— Я хочу задать вам простой вопрос, — сказал Бенуа. — В Алжире вы были капитаном. Теперь у вас еще одна нашивка и еще одна пальмовая ветвь. Где вы их заслужили?

Флавье хорошо знал своего собеседника. Его всегда сбивала с толку прямота Бенуа. Незадолго до отъезда Флавье один полковник, прибывший из Вашингтона, рассказал ему, что в американской армии в случае конфликта между офицером и солдатом или между двумя офицерами разных званий часто случаются кулачные бои. При этом считается, что они сводят счеты как гражданские лица: оба противника снимают свою форменную одежду.

Флавье разделял негодование полковника. Майор есть майор, лейтенант есть лейтенант, солдат есть солдат. То, что их разделяет, — это не только число нашивок на рукаве или на плече. Нельзя сбросить с себя свое достоинство, сняв куртку! Именно поэтому его так и стеснял Бенуа — чувствовалось, что он в любую минуту готов сбросить куртку!.. Единственное, что утешило бы его, это то, что причина драки была весьма уважительной. Он напрягся и решил дать отпор.