Нормандия - Неман

Так дуадал Перье, сидя один за столом с нашлепкой пластыря на щеке. Он тщетно пытался написать письмо. Хрипловатый и нежный, серьезный и волнующий голос Татьяны заворожил его. Хорошенькая девушка-официантка накрывала столы. Он по привычке улыбнулся ей. Она опустила глаза, улыбнулась и отошла с горой тарелок. Он вновь попытался сосредоточиться на письме, но ему мешали голос Татьяны и надрывные звуки гармони. Но было и еще кое-что… Терзая ни в чем не повинное перо, юный Перье думал, и к нему пришло нелегкое понимание того, что надо быть до конца честным.

Скрипнула дверь. Пикар подошел к доктору.

— Доктор, Виньелет только что врезался в кучу снега.

— Шалопай, — отозвался доктор. — И еще во время завтрака…

Татьяна умолк. Доктор схватил свой чемоданчик, который был у него под рукой всегда, даже во время еды, и устремился к. летному полю.

Перье становилось все более не по себе. Летчики бросились за доктором. В горле у Перье словно застрял какой-то комок. Не из-за Виньелета, нет. Каждому свое! Но ой вспомнил взгляд своего механика при последней посадке, холодный голос Сарьяна, регистрирующий без комментариев все повреждения, заговорщическую улыбку Виньелета в Тегеране. Он сердито отбросил письмо и тоже вышел на поле.

Самолет Виньелета был исковеркан. Он торчал из кучи снега, подобно какому-то странному гигантскому растению. Русские уже пригнали «санитарку» и пожарный насос. Французы бежали следом за доктором, который размахивал чемоданчиком, ни на секунду не переставая выкрикивать ругательства — богатство словаря доктора поражало его друзей. Сарьян был уже тут и, не отрываясь, смотрел на останки самолета. В толпе летчиков Перье чувствовал себя беспредельно одиноким.

Из груды обломков появилась нескладная окровавленная фигура — Виньелет, живой, хотя и с рассеченным лбом.

— Все в порядке, я цел.

Перье потерял интерес к тому, что делал доктор и окружившие Виньелета товарищи. Ori не мог оторвать взгляда от СарьяНа. Тот выглядел невесело. Сарьян подошел к самолету, осмотрел его, покачал головой.

— Напишешь рапорт, — приказал он наконец механику.

Перье понял, что так или иначе, но конец близок.

Если бы только это было концом и его тревог!

* * *

Утром следующего дня оба они стояли по стойке «смирно» в кабинете Марселэна: Перье — с пластырем на щеке, Виньелет — забинтованный, что все равно не прибавляло ему солидности. «Мальчишки, — думал Марселэн, разглядывая их, — дети! Но ведь у нас не детский сад! За ребячество надо платить! А здесь оно обходится слишком дорого».

— Поздравляю вас! произнес он. — Если так пойдет дальше, вы уничтожите больше русских самолетов, чем немцы. Если, конечно, русские не потеряют терпения.

Перье был бы рад оставаться невозмутимым и Принять упреки, не моргнув глазом. Но он невольно кусал губы и, к своему огорчению, чувствовал, как на его виске пульсирует вена. Правда, сознание, чтр Виньелет был точно в таком же состоянии — это он чувствовал, даже не глядя на товарища, — несколько утешало его.

Голос Марселэна зазвучал неожиданно жестко. Лучше бы уж он кричал. Крик может вытерпеть каждый. Но эта холодная ярость, этот гнев, который нельзя выразить словами, невидимый, но несомненней, как нити основы за вышивкой, были совершенно непереносимы.

— Вы сказали неправду, — говорил Марселэн. — Вы не налетали трехсот часов.

Он вонзил взгляд в Перье.

— Сколько?

— Половину, — ответил тот.

Теперь он не солгал бы, даже если бы это грозило ему смертью.

— Виньелет?

— Около половины, — прозвучал ответ.

«Так, — подумал Марселэн. — Значит, скажем, треть. Максимум сто часов. Проклятые, паршивые мальчишки, подлые обманщики».

— У немцев первоклассные пилоты, — сказал он, — у них за спиной трехлетний опыт войны. Вы понимаете, что глупо недооценивать противника? На что вы надеетесь в воздухе?

— На удачу, хоть один раз, — сказал Перье.

— А потом?

— У нас в эскадрилье есть «ассы», — добавил Виньелет, — я надеялся, что рядом с ними…

4 Мартина Моно

И, не договорив, он с отчаянием махнул рукой, Перье тоже стал «вольно».

— Мы надеялись… *

И эта фраза повисла в воздухе. Что тут можно сказать? Как объяснить. Скелеты разбитых самолетов стоят между тем, чего они хотели бы, и тем, что у них получается. Умение надеяться — небольшое достоинство для военного. Чем могут помочь надежды в этой строгой геометрии армий?

— Вы не представляете никакой опасности для немцев, никакой!.. — продолжал Марселэн. — Вы опасны лишь для своих же товарищей. Я должен вас откомандировать.

«Вот приговор, — подумал Перье. — Он справедлив, возразить нечего. И все же это ужасно». В Англии, читая смертный приговор, судья надевает черную шапочку. Марселэн этого не знал. Но глаза Перье видели ее на голове майора.

Перье ошибался: Марселэн знал. С самого начала он старался быть справедливым. Он верил в людей и старался понять, чего стоили стоящие перед ним эти два парня. Они солгали, да, но они солгали, чтобы поехать сражаться. Следуя логике, их надо прогнать. Да, но так ли уж это муДро и логично — ввергнуть двух моло-; дых людей в отчаяние? Ведь, в конце концов, они все-таки не дети. Или точнее, это дети, которые приняли на себя мужскую ответственность. Они бродят по сумрачному лабиринту юности. Куда их направить? К вечному детству или к зрелости? Они были легкомысленны? Хорошо, мы их сделаем посерьезнее.

— Итак, я должен вас откомандировать.

Оба юноши подняли головы. Марселэн на мгновение разозлился, увидев, как по их лицам пробежал отблеск надежды. И он продолжал самым сухим тоноМ, на какой только был способен:

— Вы повторите под руководством инструктора весь учебный курс, включая полеты. Если на последнем занятии результаты будут прежние, вы отсюда уедете.

— Есть, господин майор, — ответил Виньелет.

— Есть, господин майор, — ответил Перье.

Они вышли быстрым, четким шагом. Марселэн остался в кабинете один. Перед ним висела огромная карта фронта. Флажок в черном кружке на берегу Волги твердо оставался на своем месте, но остальные отступили. Немцы были действительно очень сильны. «Сарьян прав, — думал Марселэн, — он прав, заботясь о самолетах. Это его обязанность, и он выполняет ее хорошо. Но я, я должен подумать еще и о людях. По* тому что, если мы не будем верить в людей, мы погибнем! Да! Погибнем…»

V

Наконец настал день, когда эскадрилья получила первое задание.

Все проходит, даже время. Зима сменилась весной, пришел март со своими оттепелями. Первые подснежники и, вероятно, где-то девушка, первой решившаяся снять платок, встречая теплые дни.

Утро было погожее, но в воздухе чувствовалась влажность — весна/Не была ясной и сухой. Томительно пахло травой. Учеба закончилась, небо теперь стало дорогой на фронт. Впереди их ждал враг. Со вчерашнего дня они на фронтовом аэродроме. Шесть «яков», пилотируемых шестью французами, должны были сопровождать группу советских бомбардировщиков. Мюллер, Симоне, Буасси, Дюпон, Леметр, Марселэн. Остальные — на земле — тревожно ожидали Конца операции.

Одно дело последовать огромному порыву сердца, другое дело — превратиться в ученика, учиться — день за днем, шаг за шагом— пользоваться превосходным, но незнакомым оружием. Они шутили, ругались, ворчали, скандалили; они говорили, что это чудовищно, невозможно, бессердечно, недопустимо; они работали; иной раз им хотелось напиться, и они напивались» когда представлялся случай. Знакомясь с «яками», они пережили всю гамму чувств: любопытство, восхищение, энтузиазм, отчаяние и, наконец, чувство мастерства. И вот — первое задание!

Двадцать огромных бомбардировщиков уже прошли над их новым аэродромом у самого фронта. Взлетев попарно, к ним безупречно пристроились все шесть «яков». Вскоре самолеты скрылись в западном направлении.

Можно сказать, историческая дата, — заметил Вильмон, все еще глядя в опустевшее небо.