Посланники

Рука букиниста потянулся к книжке в кожаном переплёте.

- Вот тут чуть ли не на сотне страниц описана сцена перед казнью Иисуса, попросившего завязать ему глаза. Потрясающе! Думаешь почему?

Я предположил:

- Иисусу стало страшно.

- Возможно.

- Разве не так?

Взгляд букиниста скользнул мимо меня.

- А если допустить, что в просьбе Иисуса таилось чувство стыда за человечество?

Я молчал.

Букинист рассмеялся:

- Древний римлянин не сомневался в том, что чувство влюблённости ему внушил бог Купидон; чувство воинственности бог Марс, удачную торговую сделку бог Меркурий. Миром управлял идеал, в мыслях царила ясность, пока однажды не наступило время всеобщего хаоса и неразберихи. Взамен прежним верованиям появились новые, чарующие слух слова: Равенство, Счастье, Свобода, Прогресс. Потребовалось какое-то время, после чего эти слова поблекли, поизносились, а то и вовсе стёрлись. Наступила власть гильотины, электрического стула, газовых камер, атомных бомб. Мир покрылся запахом гнили. Идеализм стали считать роднёй идиотизма. Телевизор, газеты нас отучают думать самостоятельно, а мы не возражаем – неведение помогает оправдываться и смутный груз с души снимает.

- Предлагаете вернуть утерянных богов?

*Фредерик Бегбедер.

- Почему бы нет? Максима "Mundus vult decipi"* бытует веками, - отозвался букинист и раскрыл другую книжку.

- А вот здесь говорится о пролитой человеческой крови. А кто её пролил? Ну, да – люди, вроде меня, тебя, всех нас. Люди страшатся болезней, наводнений, голода, крыс, засухи, войн, но, кажется, больше всего их пугает правда, ибо она не бывает общей на всех, а лишь такой, какой каждый видит её краем своего глаза, улавливаем краем своего уха, воспринимаем краем своего мозга. Видимо, поэтому-то настоящим писателям интереснее не правду искать, а истину, которую суждено искать вечно. При удобной правде проще позволять себе совершать поступки, на которые при иных обстоятельствах, решаться не посмеешь.

Голос букиниста был глухим, неторопливым.

Я напряг память.

Я узнал этот голос…

…Однажды –

из комнаты отца послышался глухой, неторопливый голос. Гость говорил о Париже, о своей маме-еврейке и отце-французе, о кумире молодости – генерале де Голе, а потом разговор зашёл о последней картине отца "Кошки". Гость был огорчён тем, что эти создания, привлекая к себе внимание писателей, художников, композиторов, сами к миру книг, песен, картин питают, вроде бы, полное равнодушие.

Отец долго молчал, а потом пояснил, что в глазах этих бессловесных созданий его привлекают к себе выступающие необычные, загадочные пятна, некое отражение недоступных людям смутных красок. А ещё он сказал, что часто задумывается над тем, отчего кошки, умеющие столь мучительно стонать и так пронзительно кричать, никогда не смеются.

Вдруг в комнате отца зазвучал один из ноктюрнов Шопена, и я, чтобы сосредоточиться на чтении "Царя Эдипа", прикрыл дверь…

…Теперь я беспокойно поёжился и спросил:

- Думаете, такого рода обстоятельства меня коснутся?

- Возможно, что пронесёт… - букинист ткнул пальцем в томик Элиота и прочёл:

"Мы будем скитаться мыслью,

И в конце скитаний придём

Туда, откуда мы вышли". **

- А затем? - спросил я.

- Окаменеем! Нас не убудет…

Я прикусил губу и напомнил о книжке Марка Аврелия.

- Достану! - пообещал букинист и принялся по памяти читать бесконечно длинный кусок из Вергилия.

Я пришёл восторг.

- Впечатляет! - выдохнул я. - Ваша латынь…

Букинист причмокнул губами.

- В моей жизни были Париж, Сорбонна, Овидий, Катулл, Федр…Когда-то…

Я сказал:

*(лат.) Мир хочет быть обманут.

**Томас Элиот. Пер. А. Сергеева.

- С тех пор кое-что, вроде бы, поменялось…

- Вроде бы да, а вроде бы и нет…- по лицу букиниста скользнула усталая улыбка, и вдруг он мягко поинтересовался:

- Я могу узнать, кто ты?

- Конечно.

- Вот я и спрашиваю: "Ты кто?"

- Студент Иерусалимского университета и сержант в запасе армии обороны Израиля.

Букинист смежил веки и добродушно улыбнулся.

- Это всё?

Сбитый с толку, я опустил голову.

- По мне хоть профессор, хоть генерал…- сдавленно проговорил букинист и раскрыл передо мной "Флориды" Апуллея.

Я прочёл: "Сократ, мой великий предшественник, как-то раз довольно долго глядел на красивого юношу, всё время хранившего молчание, и, наконец, попросил его: "Теперь, чтобы я мог тебя увидеть, скажи что-нибудь".

- А ещё читай здесь, - указал букинист.

Тут было сказано, что молчащий язык приносит не больше пользы, чем ноздри, страдающие насморком, или уши, забитые грязью, а также глаза, затянутые бельмом.

Я втянул голову в плечи.

Букинист вернул книгу на место и, вызвав меня на беседу об Эврипиде и Сафо, заметно повеселел.

- Ну, вот, - сказал он, - теперь я тебя разглядел.

В лавку вошла девушка –

густые светлые волосы,

в глазах загадочный блеск.

Встав за прилавок, она сообщила, что до очередных университетских зачётов теперь далеко, и пока сможет приходить чаще.

Перехватив мой взгляд, букинист сообщил:

- Мой ангел хранитель.

- Разве, евреи, признают ангелов? - рассмеялся я и направился к выходу.

За моей спиной девичий голос произнёс: "Заходите ещё!"

***

Через несколько дней я сказал:

- Видишь, я пришёл!

- Вижу! - откликнулась девушка.

Я снял с полки томик Сенеки.

Передо мной качнулось возбуждённое лицо.

- Читаешь на латыни?

- Лотан, - сказал я. - Меня зовут Лотан.

- Лия, - живо отозвалась девушка. - Поступила на романское отделение университета.

- Античная культура?

- Да.

- Здесь в Иерусалиме?

- Здесь.

Мои глаза споткнулись о девушку.

Хотелось спросить: "Кто ты?"

Хотелось понюхать её волосы.

Забыв о Сенеке, я осведомился:

- Можно приглашу в кино?

- Пригласи! - сказала Лия.

Не проронив ни слова, я из лавки вышел.

***

Иерусалим был многолюден.

Невольно вспомнился Игорь Сахновский, в книге которого один из персонажей провёл исследование –

"Среди шестнадцати тысяч трёх сот восьми пешеходов, водителей и пассажиров, украшающих своим присутствием главную улицу города, девять тысяч шестьсот одиннадцать персон сейчас мыслили о деньгах. Три тысячи семьсот двадцать девять граждан обоих полов думали о сексе, имея ввиду самые грубые и незатейливые формы сношений с малознакомыми, незнакомыми или просто воображаемыми особями. Неполная тысяча сильно тревожилась, как она выглядит со стороны. Восемьсот сорок одного терзала потребность безотлагательно выпить, даже и не закусывая. Полтысячи с лишним элементов хотели есть. Сто пять разных личностей, абсолютно независимых друг от друга, напевали про себя половозрелый шлягер: "Забирай меня скорей! Увози за сто морей! И целуй меня везде! Я ведь взрослая уже!" Семнадцать счастливых женщин и трое мужчин молчаливо сходили с ума от ревности. Четыре компетентных тинейджера с пылом обсуждали пятого: он больной на всю голову – или не на всю?"

***

На углу улицы Бецалель человек в жёлтой рубахе писал портрет с фотографии пожилой женщины. Я остановился. Было любопытно. "У тебя счастливое лицо, - взглянув на меня, сказал художник. - Присаживайся – счастье на твоём лице увековечу" Я отказался, усомнившись в том, что счастье делается кистью уличного художника.