Сквозь свинцовую вьюгу

Направляюсь к своим ребятам. Иду, а самого берет оторопь. Ведь это первая вылазка, которой буду руководить я, старший группы, командир. Не опозоримся ли? Справимся ли с задачей? А вдруг неудача? Тогда придется краснеть перед старшим лейтенантом, перед всей ротой. Пальцами будут указывать: новоиспеченный сержант сел в калошу.

Собираю солдат, рассказываю им о поставленной задаче. Повторяю слова ротного о том, что «язык» нужен как воздух» и что от «нашего поиска зависит успех наступления». Ребята меня выслушали молча и сразу же принялись протирать автоматы, заряжать патронные диски, а Лухачев как бы мимоходом заметил:

— Ну что ж, обновим командира...

Равнодушие бойцов меня крайне огорчило. Задание ответственное: поход в тыл, захват пленного. А им и горюшка мало. Выслушали задачу — и молчок. А ты, командир, мозгуй...

И вот мы на боевом задании: я, Дмитриев, Лухачев, Зиганшин, Лыков. На нас светло-зеленые маскировочные халаты. На ногах мягкие сапоги.

К вечеру мы осторожно подобрались к Артемовке, маленькому полусожженному хуторку. Есть ли тут немцы?

— Разрешите, я мигом разведаю, — обратился ко мне Жора Дмитриев. Я кивнул головой, и Жора исчез в кустах. Минут через десять он вернулся и скороговоркой доложил:

— Гитлеровцы еще вчера ушли. Половину хутора спалили.

Итак, Артемовка — «нейтральный» хутор. Входим в него. Вокруг нас столпились жители. Завязался разговор.

Подошел тощий, сгорбленный старик в поношенном суконном пиджаке. На лацкане его белел георгиевский крест. Узнав, что мы разведчики и на рассвете собираемся проникнуть в Мерефу, занятую немцами, он сказал:

— Я вам, хлопцы, такую тропку покажу, — дед озорно подмигнул, — что вы у германа под носом пройдете и он вас не заметит.

Концом суковатой палки старик показал на земле, как нам двигаться.

— Открыто в Мерефу ходить не треба, — пояснил он, — на патрулей наткнетесь. А вот кукуруза до самого села ведет. Тильки, хлопцы, осторожность велику соблюдайте. Я сам ще в японскую войну тоже в разведке служил. Лихая работа! Як говорят: «Или грудь в крестах, или голова в кустах».

В Мерефу вышли задолго до рассвета. По совету старика свернули на кукурузное поле. От обильно выпавшей росы маскхалаты хоть выжми. Около двухсот метров ползем по-пластунски. Вымокли с головы до ног, словно в воду окунулись. Наконец на посветлевшей кромке горизонта замечаем островерхие крыши хат. Начались огороды.

До нас доносятся наводящие тоску звуки.

— Псы завыли, — прошептал Лыков. — Ну и фашисты. Всем насолили, даже собакам.

И вдруг — что это? Словно из-под земли, среди картофельной ботвы, показывается старушечья голова в платке. Приглядевшись внимательней, различаем среди длинных стеблей какие-то сундучки, жестяные ведра, одеяла. Подползли ближе и только тут увидели, что старушка стоит на дне выкопанной траншеи, обложившись домашней рухлядью.

В недоумении переглядываемся. Старуха тоже смотрит на нас удивленно и испуганно, не понимая, что мы за люди.

Дмитриев откинул зеленый капюшон маскхалата, снял с себя пилотку и показал на звездочку:

— Не бойся, бабуся, русские мы...

Истомленное лицо старушки вспыхнуло:

— Родненькие вы мои, хлопцы милые! Да откуда же вы? — Она с тревогой оглянулась по сторонам, зашептала: — Куда же вы идете? Ведь в селе герман...

Лыков, усмехнувшись, ответил тоже шепотом:

— А мы, бабуся, его как раз и ищем.

— Почему вы на огороде прячетесь? — спросил я. Старушка сокрушенно покачала головой:

— Все это дед мой зробил. Герман, говорит, на сих днях тикать должен. Возьмет да напоследок и спалит хату. Вот и порешили мы с ним добро на огороде схоронить. Прошлой ночью старый мой яму вырыл, сюда рухлядь и снесли, а вот нияк не уложим. — Женщина указала рукой на сундучки и ведра. — А я жалкую и старого ругаю: зачем вин такое дело начав. Умирать, так в ридной хате, а вин и слухать не хочет. Из ума выжил старый! А вон и вин!

К нам подходил высокий старик. У него еще бодрая осанка, крепкие жилистые руки. Узнав, что мы красноармейцы, по-отцовски обнял каждого.

Старик указал на соломенные верхушки крыш, видневшиеся справа:

— Германа тут в хатах совсем нема: партизан боится як огня, а це хаты с краю стоят. А вот в тех, — он указал узловатым пальцем влево на ряд белевших между кустами домов, — богато. В каждой на постое солдаты.

Поблагодарив старика, осторожно поползли огородом. Вот заросший лебедой двор. Оглядываемся — вокруг ни души. Полусогнувшись, перебегаем двор, бесшумно открываем калитку, и густая зелень сада надежно принимает нас в свои объятия.

В саду пышно разрослись яблони. Колючие низкорослые кусты крыжовника, буйная поросль малины, смородины делают наше убежище еще более скрытым от людских глаз.

Постепенно разгуливается день. Солнечные лучи, проникая сквозь частую сетку листвы, образуют на траве пестрый кружевной узор. На листьях алмазами сверкает роса. Пахнет яблоками, и кажется, что на земле — мир, спокойствие, тишина.

Сад окружен высоким плетнем. Сразу за ним — сельская улица, слева изгородь примыкает к соседнему двору. Временами до нас доносятся чужие голоса. Подползаем вплотную к плетню, неотрывно смотрим сквозь щели. По улице изредка проходят немецкие солдаты. Вид у них неважный: худые, заросли жесткой щетиной.

Ахмет нервничает. Зрачки его сузились, в них заметен жесткий блеск. Слышу его горячий шепот:

— Очередью бы их срезать!..

Не спеша, журавлиным шагом прошел долговязый офицер. Этот выхоленный, надменный: сапоги блестят, китель отутюжен. Видимо, из штабных. Вот бы заарканить такую птицу!

Солнце в зените. Если никто из немцев случайно не забредет в наше убежище, до темноты можем себя считать в безопасности. А ночью при уходе в подразделение наверняка захватим какого-нибудь завалящего гитлеровца.

До темноты! Какая же выдержка нужна разведчику, чтобы целый день просидеть на земле под носом у врага, не имея возможности ни встать, ни пройтись, ни даже кашлянуть, ни захрапеть, если ненароком уснешь! Да, только ночь, темная глухая ночь — подруга и спутница разведчиков.

— Вот что ты хошь делай, — шепчет Лухачев. — Смотрю сейчас на немцев, а у самого поджилки дрожат. Днем... Светло. Страшно! Ночью — другое дело. Хватай его в обхват, запихивай в рот пилотку и волоки волоком.

К часу дня на улице становится пустынно. Наверное, у немцев начался обед.

Выбрав в саду самый глухой уголок, мы тоже принимаемся за трапезу. Лыков вытащил из вещмешка банку консервов, нарезал хлеб.

— По стопке бы еще, — Андрей щурит в улыбке свои васильковые глаза, — совсем бы здорово вышло! А потом бы песню сыграть. Представляю, как бы фашисты переполошились...

Лухачев прыскает и закрывает в страхе рот рукой.

Внезапно со стороны калитки послышался какой-то шорох. Кто это?

Взяв автоматы наизготовку, мы осторожно ползком обогнули кусты и замерли! Немец! Отперев калитку, он идет не торопясь, рассеянно оглядывая на яблонях румяные плоды. Собой высокий, поджарый. На голове офицерская фуражка. До него не более десяти метров. Взглянув друг на друга, без слов решаем, что делать. Захватить в плен офицера для разведчиков весьма соблазнительно. Вместе с Лухачевым подползаем к немцу справа, Зиганшин с Лыковым — слева, Дмитриев — с тыла. Офицер ничего не подозревает и все дальше уходит в глубь сада. Что его потянуло сюда? Видимо, колхозные яблочки. И в тот момент, когда он, подойдя к одной из яблонь, занес было руку, вдруг, как удар бича, раздался возглас:

— Хенде хох!

Немец быстро обернулся и машинально поднял вверх руки. Пятеро вооруженных парней, одетых в зеленые маскхалаты, в упор наставили на него дула автоматов. Лицо офицера покрылось мертвенной бледностью. Серые губы бессвязно шептали:

— Партизанен! Партизанен!

Я быстро вынул у него из кобуры парабеллум, а из внутреннего кармана френча — бумажник с документами.

Занятые офицером, мы не заметили, как в сад вошел еще один фашист. Раздвинув кусты, он испуганно взглянул на нас, на захваченного офицера и затем кинулся бежать. Дмитриев быстро переставил автомат на одиночный патрон и спустил курок. Фашист упал. Теперь нельзя терять ни секунды. Нас могут обнаружить в любой момент. Брючным ремнем связываем пленному руки. У убитого берем документы. Теперь остается главное — уйти незамеченными. Самое страшное — проскочить улицу. В эту минуту она пустынна.