Сквозь свинцовую вьюгу

Да, обстановка усложнялась с каждым днем. Возвращаясь с задания, разведчики доносили одно и то же: «Наткнулись на танки. Обстреляны из самоходных орудий».

Было ясно, что немцы готовят контрудар. А наша армия по-прежнему шла вперед, занимая хутор за хутором, село за селом.

Я смотрел на бойцов, веселых, энергичных, бодро шагавших по мокрой ростепели проселка, а в сердце мое вкрадывалась тревога: вдруг не подоспеют танки, дальнобойные орудия, и тогда... Не верилось, что это страшное произойдет.

Второго марта полки дивизии заняли позицию на окраине Минковки, большого украинского села, раскинувшегося на пологих безлесных холмах. С раннего утра густой туман окутал окрестности. Что-то зловещее, грозное скрывалось в этой белесой молочной мгле.

В полдень тишина взорвалась ревом моторов. Под покровом тумана десятки немецких танков и самоходных орудий внезапно ворвались в село. Шквал артиллерийского и минометного огня обрушился на наши позиции. Начался ад. Пушки били прямой наводкой. Земля вздрагивала от орудийных разрывов. Люди гибли от осколков, от пулеметных очередей. Слышались стоны раненых.

Минковка была оставлена. Наши войска беспорядочно отступали. Всю ночь лесными тропами, оврагами, по бездорожью двигались на восток.

Утро 3 марта застало нас в селе Огульцы. Хмурое, мглистое небо. По улицам шли и шли нескончаемые колонны солдат, обозы, грузовые автомашины. Отступление! Как взглянуть теперь в глаза жителям? Ведь всего несколько дней назад мы проходили мимо этих деревенских хаток. Сколько добрых улыбок, напутствий, пожеланий дарили нам обрадованные селяне. А теперь?

Нам встретился сгорбленный, в вытертом полушубке нараспашку старик. Он стоял у калитки, облокотившись на палку, и безотрывно смотрел на проходивших солдат. И в глазах его было столько горечи, что каждый спешил побыстрей миновать его.

В Огульцах нас встретил начальник разведотдела дивизии капитан В. В. Рахманов. Он смерил нас насмешливым взглядом:

— Ай да разведчики! Впереди всех от немца бежите. Нечего сказать — храбрецы!

Мы стояли, опустив головы.

— Ну, что носы повесили?

Затем, перейдя на деловой тон, приказал:

— Надо немедленно проникнуть в деревню Черемушную и узнать, есть ли там гитлеровцы. В Огульцах будем держать оборону.

До Черемушной пять километров. Попробуй сунься туда днем! А на улице нет конца солдатскому потоку. И все на восток, к Харькову.

У калитки стоит тройка сытых разномастных лошадок, запряженных в розвальни.

Милые четвероногие друзья! Сколько раз выручали вы нас из беды! Вчера в разгаре боя в Минковке, когда немцы перешли в контратаку, они вынесли нас из зоны обстрела, по снежной целине через холмы, буераки домчали в безопасное место.

До Черемушной ведет хорошо укатанная проселочная дорога. Кони бегут крупной рысью.

Минут через двадцать замельтешили первые хатки. Деревушка кажется безлюдной. Заходим в крайнюю хатку. В нее битком набились бабы и ребятишки. Женщины украдкой вытирают слезы. В их печальных взглядах застыл немой вопрос: «Почему ушла отсюда Червона Армия?»

Что им сказать? Как утешить?

Седая старушка в черном платке грустно качает головой:

— Эх, хлопцы, хлопцы. Уж я все разумию. Видно, поганый герман приде. Шо воно буде?

Шмельков низко поклонился женщине:

— Мы еще вернемся, мамаша, непременно.

Едем к центру деревушки. Невольно привлекает внимание чистенькая, побеленная хата с высоким крыльцом. Над входом ее висит дощечка с надписью: «Сильмаг». Рядом с магазином — ветхая церквушка с покосившимся крестом. На улице чуткая, настороженная тишина, и говорить хочется тише, вполголоса.

Шмельков внимательно оглядывается:

— Чую, ребята, что фашисты недалеко.

На старшем сержанте снова немецкий маскхалат с остроконечным шлемом. И что он к нему привязался? Будто нет своего, русского. Смотреть тошно. Засвоевольничал старший сержант. Будь жив Берладир, подобного не допустил бы. Несколько дней назад Шмелькова чуть не пристрелил кто-то из разведчиков, приняв за немца.

Останавливаемся у одной хаты. До чего же тягостна эта тишь! Даже собачьего лая не слышно. Какое-то тревожное внутреннее чувство подсказывает, что дальше ехать нельзя.

Боец Коваленко, грузный, медлительный детина, подсыпает лошадям овес. Входим еще в одну хату. Она тоже полна ребятишек и женщин. Опять те же немые укоры в глазах. То же беспокойство, тревога, страх.

Сижу у входной двери. Она чуть приоткрыта. Внезапно доносится глухой воющий гул. Нет, это не самолет. Я выскакиваю во двор. Отсюда хорошо видно, как на южной окраине Черемушной, метрах в трехстах от нас, движутся четыре самоходных орудия. На снегу их аспидно-черные длинные стволы и броневые коробки кажутся необыкновенно рельефными. Вот и разведка припожаловала.

Видимо, опасаясь засады, самоходки не рискнули ворваться в село по центральной улице, а решили обойти его по склону холма. Деревушка для немцев теперь как на ладони.

Все ясно. Теперь надо мчаться во весь опор в Огульцы и доложить штабу о самоходках. Быстро усаживаемся в розвальни. Коваленко за кучера. Кони срываются с места. Повернув голову, гляжу на косогор, на самоходки. Подводу заметили. Все четыре ствола нацелены на нас. Мы живая мишень. Теперь уж ничего не сделаешь. Всякое на войне бывает. Из всякого положения можно найти выход. Но в подобное едва ли кто попадал: четыре орудия против повозки. Шансы уцелеть ничтожны. Разве только самонадеянность или плохая выучка вражеских солдат могут спасти нас. Закрываем глаза и ждем. Секунды кажутся вечностью. И словно в калейдоскопе, проносятся перед тобой видения далекого детства: старый домишко с развесистой березой у изгороди, лесистая сопочка — место всегдашних игр в казаки-разбойники. Вижу отца, высокого, плечистого, с доброй улыбкой. Встает передо мной и мать, такая славная, хлопотливая, заботливая. Сестра, братья...

И вдруг словно горохом ударило. Совсем рядом, у самого виска, просвистели пули — одна, другая, третья... Целая стая пуль... Вот где мне уготована могила! На Западном выжил, здесь — конец!.. А может быть, есть еще надежда. Потуже втянул голову в плечи. Кони наддали. Чуть левее, метрах в тридцати от нас, громыхнул снаряд. Второй ударил правее, рядом с хатой. В небо летят мерзлые комья земли.

Быстрее, быстрее, кони! Только бы доскакать до низины. Там мы в безопасности. Еще раз невдалеке ухнул тяжелый разрыв. Затем все стихло: лошади вынесли из смертной зоны. Самоходок уже не видно: они скрыты за бугром. И на этот раз смерть прошла мимо.

Снова жизнь, жизнь! Какими милыми кажутся и эти присыпанные снегом холмы, и это пасмурное небо, затканное лохматыми тучами, и улыбающиеся лица друзей!

Спрашиваем друг друга, почему промазали немцы? Ведь стоило только на какой-то миллиметр поднять прицел... Потому ли, что мы мчались по пересеченной местности и в нас трудно было целить? Или потому, что в экипажах самоходки сидели неопытные юнцы, только недавно прибывшие на передовую? Туго сейчас у Гитлера с кадрами...

Коваленко, остановив лошадей, отпрягает пристяжную. Во время обстрела ее ранило несколькими пулями. Из ран сочится кровь. На снегу алеют пятна. Раненую трясет мелкой дрожью. Она сразу же ложится на снег, судорожно хватает ноздрями воздух. Большой фиолетовый глаз печально глядит на солдат.

Коваленко сумрачно произносит:

— Сгинула на боевом посту.

Несколько секунд он стоит неподвижно, потом берет автомат и, поставив его на одиночный выстрел, всовывает в ухо лошади. Раздается глухой треск. Лошадь вздрагивает, вытягивается и затихает.

Коваленко отходит в сторону и говорит как бы сам с собой, ни к кому не обращаясь:

— Фашиста проклятого в упор могу из пулемета зризать, а вот животину жалко.

Мы знаем, что гитлеровцы этой зимой расстреляли в селе его жену с ребенком.

Спешим в Огульцы. Бодро бегут кони. Впереди, на взгорье, дорогу пересекает заяц. Шмельков вскидывает автомат, прицеливается. Заяц, перевернувшись, падает в снег. Подбираем, кладем в розвальни. Ощупывая мягкие, еще теплые заячьи бока, Лыков усмехается: