Месть «Голубой двойки»

Это были два обычных боевых ночных вылета из ста сорока четырех, сделанных мной на «Голубой двойке».

А на другой день меня почему-то не запланировали в полет. Передали, что назавтра меня вызывают в штаб дивизии, к полковнику Драйчуку. И вот точно в назначенный срок я щелкаю каблуками:

— Товарищ полковник, по Вашему вызову капитан Орлов из двадцать первой ночной эскадрильи явился.

Полковник, поздоровавшись со мной за руку, усадил меня рядом с собой. Я все еще ломаю голову — зачем же вызывали, а сам продолжаю обстоятельно отвечать на все вопросы: как мы работаем, как здоровье и настроение людей и т. д. Между тем, Драйчук то и дело посматривает на часы, потом говорит:

— Сейчас должны прибыть другие товарищи, и мы вместе поедем в штаб фронта. Командующий Северо-Западным фронтом генерал-лейтенант Курочкин будет вручать вам правительственные награды.

Скоро мы уже мчались по Ленинградскому шоссе на маленьком, защитного цвета автобусе. В Валдае часть людей сошла, а мы продолжали трястись по изъезженным фронтовым ухабам. Ехали, как нам показалось, очень долго, и за это время из нас всю душу повытрясло. Как только терпят шоферы: днем и ночью, в любое бездорожье в пути, да, как правило, под огнем противника, целыми сутками за баранкой, ни поесть, ни выспаться толком некогда — нет, так могут работать лишь мужественные, сильные духом люди.

Наконец, мы остановились на какой-то небольшой поляне. Кругом, тишина, которую нарушали только птицы, над головой безоблачное синее небо, с трудом верится, что где-то рядом идет война. Полковник Драйчук скрылся в глубине леса, приказав никуда не расходиться, а мы разговорились, стали знакомиться друг с другом. Впрочем, я и так знал почти всех присутствующих — это были прославленные асы, любимцы всего фронта: летчик-штурмовик Петр Матвеевич Марютин, пилот пикирующего бомбардировщика Василий Порфирьевич Погорелов и его верный штурман Петр Васильевич Беликов, наш мужественный разведчик Григорий Бойко, истребитель Андрей Дегтяренко, летчик Иван Стружкин и его штурман Борис Плашкин и другие. Восемнадцать человек было удостоено звания Героя Советского Союза Указом от 21 июля 1942 года, но сейчас тут собрались далеко не все: кто уже раньше получил Звезду, а кому никогда не суждено узнать о награде: многим это высокое звание присвоено посмертно. Нет сейчас среди нас и моего давнего знакомого, батальонного комиссара Лазаря Сергеевича Чапчахова: недавно он погиб смертью храбрых…

И вот — незабываемый момент, вручение наград. Мы сидим прямо в лесу, на грубо сколоченных деревянных скамейках, и не отрываем взглядов от накрытого красным сукном стола, от маленьких заветных коробочек, что в ряд выстроились на нем. У каждого из нас давно тесно на груди от боевых наград, но что может быть дороже Золотой Звездочки и ордена с силуэтом Ильича? От всей души поздравлял каждого член Военсовета фронта генерал Богаткин, от его пламенных слов еще крепче сжимались в кулаки руки, губы сами собой выговаривали: «Служу Советскому Союзу! Смерть фашистским оккупантам!» Нам еще предстоит получить Грамоты Президиума Верховного Совета Союза ССР, но это чуть позже, когда не так жарко будет на фронте, — нет пока свободного времени, чтоб съездить в Москву.

И вот ведь удивительно: ехали мы сюда, кажется целую вечность, а обратно до аэродрома домчались в один миг. Не заметили за разговорами, как летит время. Всем не терпелось скорей добраться до дому, до своих эскадрилий, чтоб поделиться с друзьями радостью. Но в Березайке я уже не застал никого из ребят, все уехали на аэродром. Забежал на минутку к себе на чердак за летным планшетом, выпил на ходу пару стаканов молока — кувшин со свежим молоком в любое время дня и ночи ждал меня на столе, старушка-хозяйка заботилась обо мне, как о родном сыне. Мне повезло, подвернулась попутная машина, я «проголосовал» и засветло добрался до командира эскадрильи. Доложил ему все по форме, потом, конечно, говорю:

— Готов к выполнению боевого задания.

Но Родионов и слушать об этом не хотел, мол, отдыхай по такому торжественному случаю. Я, понятно, заартачился: ведь я — командир «Голубой двойки», и потому должен лететь вместе с моим экипажем. Но майор тоже показал коготки:

— Выполняйте приказание! Руководите сегодня своим экипажем с земли. Кстати, как раз сегодня вы назначены руководителем по ночным полетам. Если у вас нет ко мне вопросов, ступайте на старт и помогайте дежурному.

Ну, что тут будешь делать?

— Почему тогда вы сами летите? Кто же будет руководить полетами всей эскадрильи?

Майор Родионов психанул, конечно, и без долгих разговоров прогнал меня на старт. Иду и вовсю ворчу про себя, но в глубине души отлично понимаю: прав командир. Я ведь не был на проработке боевого задания, не знаю, что к чему, а война не игрушка. В воздухе, да еще ночью, по незнанию можно в такую переделку попасть, что и сам голову сломишь, и других под монастырь подведешь. На фронте прежде всего дисциплина, знания, и только потом — личное желание.

На старте все как обычно. Корабли вылетели точно в срок. После команды «запуск!» над аэродромом стоял адский шум, собственного голоса не услышишь, а теперь даже как-то неестественно тихо. Воздух на редкость чистый, прозрачный, давно рассеялась пыль, поднятая самолетами на взлетной полосе, и даже пуховые шапки облаков растворились, куда-то пропали. Наметанный глаз отмечает безошибочно: это — к хорошей погоде, так что нашим ребятам можно позавидовать, отличные сегодня условия для бомбометания. Кругом, насколько хватит взгляда, ни единого огонька — в авиагородке соблюдают тщательную светомаскировку. Даже не видно вереницы грузовиков, которые целыми ночами напролет движутся по Ленинградскому шоссе со шелевыми фарами, а про наши стартовые автомашины и говорить не приходится: они имеют право только в крайнем случае включать свет, обычно же ездят в полной темноте — шоферы БАО как свои пять пальцев знают аэродром. Притаились в ожидании самолетов и машины специального назначения — бензо- и водомаслозаправщики, для них «часы пик» наступят только на рассвете. Посадочные прожекторы мы тоже не включаем, просто держим их начеку, на случай чьей-либо вынужденной посадки. Впрочем, вряд ли они сегодня понадобятся, хоть и сентябрь, а еще довольно светло, чуть ли не «белые ночи» — сказывается, наверно, близость северных широт. В общем, все, вроде, в полном порядке, а я чувствую себя не в своей тарелке — непривычно быть в роли наблюдателя. Все мысли в воздухе: как там сейчас наши ребята?

Томимся мы с дежурным Кулигиным от неизвестности, от вынужденного безделья и, чтоб как-то скоротать, время, рассказываем друг другу подходящие к случаю истории, — о том, как важно летчику уметь производить посадку ночью без прожектора. У меня, например, произошел недавно такой случай. После взлета сделали круг над аэродромом и только хотели лечь на курс по маршруту — а должны были лететь в тыл врага — слышу: на правой стороне плоскости непривычный стук и треск. Борттехник докладывает: «Правый крайний мотор сдал, давление масла упало до нуля». А машину повело уже на бок, еле-еле выдерживаю направление и постепенно стараюсь развернуть ее для захода на посадку. Нормального захода при всем желании сделать не удастся, не хватит высоты. Решил зайти против старта. Обошлось, вроде, нормально; планирую на моторах. Но «гоп» говорить рановато, того и гляди, при посадке подорвешься на собственных же бомбах. Прошло каких-то несколько минут, если не секунд, но мне они показались целой вечностью. А тут как назло, не зажигаются подкрыльные факела «Кольт». Хорошо хоть ночь светлая. Представляю, в каком напряжении остальные члены экипажа. Ведь как бы трудно ни было летчику, он занят делом, ему некогда даже толком подумать «а что будет, если…» А все остальные — «пассажиры», им, хочешь не хочешь, приходится томиться от неизвестности, переживать в ожидании последнего удара и уповать на мастерство и выдержка пилота, который, как и сапер, ошибается лишь раз в жизни, И даже, когда, наконец, я благополучно посадил машину, в ней продолжала стоять мертвая тишина, никто не подавал голоса. «Ну, как вы там, — спрашиваю, — все живы-здоровы? Вылезайте, приехали…» Вот тут только все ожили, кто-то даже пытается шутить, смеяться — но какой же это неестественный, вымученный смех!