Выстрел на окраине

— Зачем же вы все это терпели? — невольно вырвалось у Бухалова.

Женщина растерянно развела руками.

— Куда же деваться было?.. Тетки стыдно... Слово дал. И у него тут неприятности были.

— Какие?

— Уволили его в сорок седьмом году из армии. Ему хотелось, чтобы, как других, демобилизовали с деньгами. А его по другой статье уволили: пьянки, скандалы эти, взыскания — все к одному. За недостойное поведение, одним словом. В Москву хлопотать ездил.

— Нашел сердобольных?

— Выхлопотал. Статью изменили, получил назначение в гражданский флот. В Ташкент поехали... По дороге-то он мне Заломовск и показал. Из окна. «Вот в том, говорит, белом доме я в госпитале лежал». Я еще спросила: и письмо отсюда было? Нахмурился: отсюда, говорит. На станции походил и, сдается мне, письмо в почтовый ящик бросил...

Бухалов кивнул, раскрыл папку.

— Письмо это сохранилось. Вот, можете прочесть.

Грачева с любопытством взяла узкий листок, брови ее удивленно дрогнули.

Хорошо знакомым почерком было написано:

«Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку...»

— Когда это он писал?

— По штемпелю — тринадцатого мая сорок седьмого года, — не глядя на конверт, ответил Бухалов.

— Правильно. — Грачева густо покраснела. — Выходит, я этим капитаном и была. Негодяй!..

— В этом немножко виноваты и вы! — упрекнул Бухалов. — Нельзя прощать все подряд.

— Ой, да если б только это! — Внешнее спокойствие, наконец, оставило женщину, давняя боль и обида прорвались, смяли бесстрастный тон. — Мало ли я ему простила! Ведь он мне всю жизнь изуродовал!.. В Ташкент пришел от Уразовой исполнительный лист, дочка у него оказалась. Смирилась! Заставил сделать аборт, чуть жива осталась. Простила!.. Сколько лет жили — все кое-как, тряпки одной, и той не купил. Стыдно говорить — обносилась совсем. Спасибо, когда тетя что присылала. И это ладно!.. Я ему больше простила. В сорок девятом году туберкулез у меня открылся, так он бросил меня одну и уехал.

— Куда уехал?

— Откуда же я знаю! Не искала. Хоть и трудно мне тогда пришлось, а все-таки легче стало. — В голосе женщины зазвучали запоздалые слезы. — По крайней мере, не поганит каждый день, не кричит, пьяного да грязного не принимаю!.. Уродина!..

— Вы успокойтесь, пожалуйста, — неловко засуетился Бухалов. — Все это прошло. Вот воды выпейте!

Грачева отвернулась, вытерла глаза, долго молчала.

И снова ее голос зазвучал ровно и бесстрастно.

— У тетки я жила до июля пятьдесят второго года. Успокоилась, работа у меня хорошая была, и здоровье налаживаться начало. А тут он, на беду мою, снова приехал. — Грачева покачала головой. — Уж чего тут только не было: клялся, божился! И ничего этого не будет, и ошибся, и простить себе не может! — Темные большие глаза женщины недоуменно и виновато остановились на капитане. — Опять ведь поверила!..

Непроизвольно лицо Бухалова выдало досаду. Грачева заметила, поняла, заговорила, оправдываясь:

— Со стороны-то сейчас и я вижу: глупо. А ведь тогда как: и перед теткой неудобно, и у самой на душе бог знает что! Ни жена, ни вдова, тридцатый год шел — одна. Ну, и поверила. Может, не столько поверила, сколько хотелось верить!..

Грачева продолжала рассказывать — снова это были обиды и терпение женское, границ которому, кажется, нет. Бухалов слушал, сочувственно покачивал головой, и в его воображении невольно возникал облик смиренного, с окладистой седой бородой человека, на поношенном лице которого бегали тусклые, воровато настороженные глаза. Неизвестны были детство и юность этого человека, но вся его последующая жизнь отчетливо представлялась цепью малых и больших подлостей, обмана, прощаемых людьми то по простоте душевной, то по деликатности человеческой, то, чаще всего, по неистребимой доброте женской. И все эти лучшие человеческие добродетели неосмотрительно дарились существу мелкому, себялюбивому, жестокому. Мало строгости, но много доброты и терпения — лучшая питательная среда для подлости, а от нее до преступления — рукой подать.

— Уговаривала поехать к его старикам, в Чернигов, — рассказывала Грачева. — Он еще до нашего первого разрыва обещал меня свозить к ним. Вот и вспомнила. Думаю, съездим, познакомлюсь, с людьми я как-то быстро схожусь — ну, и ближе как-то станем. Остепенится, может, старики подействуют. Да ведь и нехорошо это: сколько лет жили, а родных его не знаю. Словно ненастоящая я жена какая! Думаю так и снова за свое: поедем да поедем! Лето, и деньги тут у него были, не знаю уж откуда. Нет, как отрезал!

— Почему?

— Не захотел. «В Чернигове, говорит, делать мне нечего». Как нечего, а старики, спрашиваю? Молчит. Поссорился, что ли, спрашиваю? Сердиться начал. «Не твое, говорит, дело, и больше мне об этом не напоминай». Да что, говорю, дом-то у тебя заклятый какой? Чуть было опять до разрыва не дошло, кричать начал.

— Сердился? — заинтересовался Бухалов.

— Чуть не побил, — подтвердила Грачева.

— А в Чернигов так и не поехали? — следуя за какой-то своей мыслью, уточнил Бухалов.

— Нет. Поехали в Челябинск...

Бухалов сделал в блокноте пометку, кивнул.

— Продолжайте. Вы начали о Челябинске.

— Приехали в Челябинск, тут он снова отличился. Работал на аэродроме. И спился там с каким-то сторожем. Удумали ведь что! Аэродром был за городом, небольшой, учебный, а недалеко село. Вот как коровы забредут на аэродром, так они с этим сторожем загонят их, пока колхозники выкуп не принесут. Я-то ничего не знала, смотрю только — попивать стал, погуливать, деньги откуда-то берет. А тут их и накрыли! Судить хотели, да не знаю уж, как выкрутился, умеет он это — разжалобить. Дали ему тогда выговор, строгий ли, — не помню уж. Ну, и опять скандал, а тут я еще письмо у него нашла от какой-то Анны, из Уфы. По письму выходило — еще одна жена домой ждет...

— Была и такая, — коротко подтвердил Бухалов.

— Вот, вот... Ну, тут уж мы поговорили, как следует! И кончилось тем, что я опять уехала. Отреза, правда, недосчиталась — так уж не удивилась даже.

— А что такое?

— Когда мы сошлись, тетя мне подарила на платье шерсти. Вроде приданого у меня было. Платье заказать хотела. А тут, как стала уезжать, начала перекладывать чемодан, смотрю — нет. На самом еще дне лежал. Сказала ему, так чуть жизни не лишилась.

— Бил?

— Не успел. Сказала ему: ты, говорю, вдобавок еще и вор. Побелел, табуреткой замахнулся. Спасибо, хозяйка вошла. Я сразу из дверей... Вот так наша жизнь с Гречко и кончилась — как сон дурной!..

Бухалов записал показания Грачевой и сейчас бегло просматривал их. Всякий устный рассказ характерен тем, что отдельные моменты в нем переданы подробней, с деталями, другие — вскользь, мимоходом, третьи, иногда очень важные для следствия, — опущены вовсе. Теперь же, когда показания были изложены на бумаге, пробелы эти стали заметнее.

— Скажите, Любовь Николаевна, — уточнял капитан, — приезжали ли вы к Гречко в январе пятьдесят второго года? В Иркутск.

— В январе? — Глаза Грачевой на секунду сузились, затем снова ясно остановились на Бухалове. — Нет, конечно. После разрыва он приехал ко мне в Москву в июле. В Иркутске я с ним не была. Он там один жил, это уж после Ташкента. А я из Ташкента уехала.

— Вы это хорошо помните?

— Конечно.

— А не смогли бы вы это чем-нибудь подтвердить?

— Подтвердить? — Грачева на мгновение растерялась, но тут же облегченно закивала, щелкнула запором сумочки. — Конечно, могу! Хорошо еще, послушалась товарищей из московской милиции. Посоветовали все документы взять. Вот! — Грачева торопливо перелистала трудовую книжку, положила перед Бухаловым. — С пятидесятого года по июль пятьдесят второго я работала воспитателем в общежитии ФЗО, уволилась в июле. Это когда он за мной приехал.

Бухалов посмотрел запись, удовлетворенно кивнул.

— Отлично!.. И еще вопрос, Любовь Николаевна. Вы Уразову Екатерину никогда не видели?