Мемуары

Дрожь пробегает по моему телу всякий раз, когда я вспоминаю этот ужаснейший момент моей жизни. Когда меня привели к Миллану, ожидавшему у дверей тюрьмы, он потребовал, чтобы я назвал тех, кто предоставил мне средства к побегу. Убедившись, что я ничего не намерен ему открыть, он начал зверски избивать меня хлыстом. Затем, когда я снова отказался отвечать, он приказал перекинуть веревку через балку и подвесить меня за руки.

Два часа подобной пытки, которую заставил меня вынести этот негодяй!

Меня, посвятившего всю жизнь облегчению участи несчастных, боровшегося с тиранией и священниками, поборниками и организаторами пыток!

Тело мое горело как раскаленная печь. Я все время глотал воду, которую давал мне солдат, но она мгновенно высыхала у меня в желудке, как если бы ее лили на раскаленное железо.

Страдания мои были невыносимы! Когда меня развязали, я не жаловался… Я упал без чувств, я был полутрупом. И, несмотря на это, меня заковали в кандалы, хотя я проехал до этого пятьдесят четыре мили по болотистой местности со связанными руками и ногами, мучимый заедавшими меня москитами, которые особенно злы в это время года, и не имел возможности защищаться от истязаний, которым подверг меня Миллан.

Я перенес жестокие мучения, а потом меня, закованного в кандалы, оставили вместе с одним убийцей.

Мой благодетель, Андреус, был брошен в тюрьму. Жители этого селения были устрашены, и если бы не великодушная забота обо мне одной женщины, которая была моим ангелом-хранителем, я бы умер. Госпожа Аллеман, презрев страх, которым все были объяты, явилась на помощь несчастному мученику! Благодаря этой милой благодетельнице, я не знал ни в чем недостатка в тюрьме.

Спустя несколько дней меня перевезли в Бахаду, столицу провинции. Там я провел два месяца в тюрьме, после чего передали от губернатора, что я могу свободно уехать[66].

Хотя я придерживался иных убеждений, чем Эчагуэ, и сражался за иное дело, чем он, т. е. я отстаивал свободу республики Монтевидео, а он был наместником тирана Буэнос-Айреса, стремившегося поработить эту республику, — несмотря на это я должен признаться, что обязан ему очень многим; еще и теперь я хотел бы доказать ему мою благодарность за все сделанное им для меня и, особенно, за возвращение мне свободы, которую я никогда бы не смог обрести без его помощи.

Глава 12

Свободен!

Из Бахады я отправился на генуэзской бригантине, которой командовал капитан Вентура, человек, выделявшийся из массы наших соотечественников, посвятивших себя благородному делу мореплавания. В подавляющем большинстве они руководствуются самым низменным расчетом, ибо их воспитали на родине в духе стяжательства.

Этот расчет состоит, конечно, не в той необходимой экономии, которая позволяет при любых обстоятельствах вести достойный образ жизни, не в той экономии, говорю я, при которой человек, приноравливаясь к своему положению, старается соразмерить расходы с доходами и, будучи в состоянии тратить, к примеру, десять, тратит только восемь, создавая таким образом сбережения, которые не только делают его независимым от других, но и позволяют ему испытать ни с чем не сравнимую радость от благотворительности.

Что, как не роскошь, непомерные желания и неумение сообразоваться со своими возможностями, неумение вести умеренный и трудолюбивый образ жизни, заставляют толпы развращенных лентяев склонять спины перед сильными мира сего и порождают доносчиков, шпионов и разного рода преступников?

Капитан Вентура обходился со мной с рыцарским великодушием. Он довез меня до Гуасу, где Парана впадает в Ла-Плату. Отсюда я отправился в Монтевидео на баландре[67], принадлежавшей генуэзцу Паскуале Корбоне; он тоже относился ко мне с большим уважением.

Счастье, как и несчастье, обычно не приходят к нам единожды; и вот в этих обстоятельствах удача стала неизменно сопутствовать мне.

В Монтевидео я встретил множество друзей, и среди них особенно дорогих мне Россетти, Кунео и Кастеллини. Первый вернулся из поездки в Риу-Гранди, где он был отлично принят отважными республиканцами.

В Монтевидео, однако, меня все еще считали вне закона из-за стычки с судами этой республики. Поэтому я вынужден был скрываться в доме моего друга Пезенте, где я пробыл целый месяц.

Мое затворничество скрашивали посещения многих известных итальянцев, которые в этот счастливый для Монтевидео период, как впрочем и всегда в мирное время, отличались щедростью и гостеприимством, достойными похвалы. Война и особенно вызванная ею осада города создали много трудностей для этих достойных людей, и их положение резко ухудшилось.

Спустя месяц я отправился с Россетти из Монтевидео в Риу-Гранди. Эта первая длительная поездка верхом доставила мне огромное удовольствие.

Мы приехали в Пиратини, где нам был оказан превосходный прием правительством республики Риу-Гранди, которое временно избрало это селение своей резиденцией, чтобы быть подальше от набегов неприятельских имперских войск. Во всяком случае это правительство было вынуждено, погрузив на повозки архивы, последовать в сельскую местность за республиканской армией, разделяя с воинами все тяготы и опасности сражений. Подобным же образом поступило и республиканское правительство Соединенных Штатов, когда их столица — Филадельфия — оказалась под угрозой захвата английской армии. И так должны поступать все нации, которые предпочитают любые жертвы, лишения, тяготы и опасности унижению покориться чужеземцам.

Я имел честь воспользоваться гостеприимством Алмейда, министра финансов, который принял меня просто, но очень любезно. Бенто Гонсалвис, президент республики и командующий армией, находился в походе; он выступил во главе кавалерийской бригады, чтобы дать бой генералу Бразильской империи Сильва Таваресу, который, перейдя канал Сан-Гонсалвис, опустошал восточную часть провинции.

Пиратини, служивший тогда местопребыванием республиканского правительства, представляет небольшое селение, удачно расположенное в гористой местности. Центр департамента того же названия, Пиратини, окружен воинственным населением, глубоко преданным республике.

Не имея никакого занятия в Пиратини, я попросил разрешения присоединиться к войскам, действовавшим у Сан-Гонсалвиса, и получил согласие. Я был представлен Бенто Гонсалвису, очень хорошо встретившему меня. Я провел некоторое время в обществе этого замечательного человека, который был поистине баловнем природы, одарившей его самыми лучшими качествами; зато военное счастье почти никогда не сопутствовало ему, склоняясь на сторону Бразильской империи.

Бенто Гонсалвис был образцом благородного и блестящего воина, которым он и оставался в свои шестьдесят лет[68], когда я с ним познакомился.

Высокий и стройный, он ездил на горячем коне с легкостью и проворством своих молодых соплеменников; недаром риу-грандийцы считаются одними из лучших кавалеристов на земле.

Будучи бесстрашным, он готов был вступить в любой поединок и, наверно, победил бы любого противника, как бы тот ни был силен. По природе скромный и великодушный, он, я уверен в этом, побудил риу-грандийцев начать борьбу за освобождение против империи не из корыстных побуждений.

Будучи умеренным в потребностях, как всякий принадлежащий к этому мужественному народу, он, подобно простому воину, питался в походе agado (жареным мясом) — единственной пищей в этих изобилующих скотом степных краях, где участвующие в войне стороны не отягощают себя громоздкими обозами — главной помехой европейских армий. Я впервые разделил с ним тогда его походную трапезу, за которой чувствовал себя так непринужденно, как будто мы были товарищами с детства и равны между собой.

Так щедро одаренный природой Бенто был кумиром своих сограждан. И все же, несмотря на свои качества, он почти неизменно терпел неудачи в сражениях, и это всегда заставляло меня думать, что везение играет большую роль в превратностях войны.

66

Гарибальди был освобожден из тюрьмы в первых числах марта 1838 г. (см.: там же, стр. 152).

67

Речное судно средней величины.

68

Гарибальди ошибается: Бенто Гонсалвис родился в 1788 г., а познакомился с ним Гарибальди в 1838 г., следовательно Гонсалвесу было тогда 50 лет.