Страница 16 из 72
— А-а, — кивнул он мне головой и отдал книгу. Я смотрел на него, рослого, худого, белокурого, у него все время подергивались уголки рта — и никак не мог понять, откуда я его знаю. Он поступил не в мою смену, а все больные, остриженные и одетые по-госпитальному, очень походят друг на друга.
— А это не здесь про поцелуй и лето? — спросил он меня вдруг.
Не помню, что я ему ответил, но с минуту мы сидели молча. И тут наконец до меня дошло, что раз он в бордовом халате, то значит из первого отделения — это их цвет. И ни о чем больше его спрашивать не стал.
Он вдруг заговорил сам. Сердито, задиристо и смущенно.
— Ну, что вот все на меня смотрят, смотрят… Что вы вот смотрите? Что я должен был делать? Он все шел и шел. Ну, был бы штатский, ничего не знал а то ведь сам только что из армии. И вот идет и идет. Как я на него мог подумать?
— Но вы ведь видели, кто это? — сказал я.
— Ничего я не видел, было темно, — ответил он. — Я на него и не думал вовсе.
— А на кого же вы…
Он ничего не ответил, взял книжку и стал со злом листать. Потом он молча встал и не прощаясь пошел. Так мы расстались, и больше я его уже никогда не видел.
А через два месяца ванщица мне весело сказала:
— Ну, тебе, ученый, видать, бабка колдовала. Ведь этот психованный, он сейчас с припадками в нервном лежит, думал, что он в тебя стреляет.
РУЧКА, НОЖКА, ОГУРЕЧИК
В июньский очень душный вечер он валялся на диване и не то спал, не то просто находился в тревожном забытьи, и сквозь бред ему казалось, что с ним опять говорят по телефону. Разговор был грубый, шантажный; ему угрожали: обещали поломать кости или еще того хуже — подстеречь где-нибудь в подъезде да и проломить башку молотком. Такое недавно действительно было, только убийца орудовал не молотком, а тяжелой бутылкой. Он саданул сзади по затылку. Человек, не приходя в сознание, провалялся неделю в больнице и умер. А ему еще не исполнилось и тридцати, и он только-только выпустил первую книгу стихов.
От этих мыслей он проснулся и услышал, что ему верно звонят.
Он подошел к телефону и поглядел в окно. Уже стемнело. "Опять приеду ночью", — подумал он и снял трубку.
— Да, — сказал он.
Ему ответил молодой, звонкий, с легкой наглецой голосок:
— А кто говорит?
"Это уже другой, — понял он. — Да их там полная коробка собралась, что ли?" — и спросил:
— Ну а кого нужно-то?
— Нет, кто со мной говорит?
— Да кого нужно?
— Может, я не туда попал. Кто…
— Туда, туда, как раз туда. Мне сегодня уже четверо ваших звонили. Так что давай.
— Ах, это ты, сука позорная, писатель хренов. Так вот помни: предупреждаем последний раз — если ты, гад, не прекратишь своей гнусной…
— Подожди. Возьму стул. Слушай, вам что, такие шпаргалки, что ли, там раздают? Что вы все шпарите одно и то же? Не вижу у вас свободного творчества, полета мысли. Хотя бы слово от себя, а то все от дяди.
— От какого еще дяди?
— От дяди Зуя. Нет, серьезно, что, у вас своих голов нету? Только "сука позорная", только "башку проломим", только "гнусная деятельность". Впрочем, один ваш хрен говорит "деятельность". Деятели! Передай ему привет!
— Ладно, нечего мне зубы заговаривать. Они у меня здоровые.
— Эх, и хорошо по таким лупить!
— Ах ты! — на секунду даже обомлела трубка. — Да я тебя живьем сгрызу.
— А ты далеко от меня?
— Где бы ни был, а достанем. Так что предупреждаем — и последний раз…
— Стой! Кто-то звонит. Не бросай только трубку.
Он подошел к двери, поглядел в глазок и увидел, что стоит та, которую ждал уже три дня и которая еще сегодня утром была ему нужна до зарезу. Она должна была сниматься в его фильме, и ее знала и любила вся страна. Ее портреты, молодые, прекрасные, улыбающиеся, висели в фойе почти каждого кинотеатра, ее карточками пестрели газетные киоски. Ее всегда узнавали, когда она появлялась с ним на улице. Он очень, очень ждал ее эти три проклятущих дня, но сейчас она была ему просто ни к чему.
"Вот еще принесло на мою голову, — подумал он, — что это все на меня сразу стало валиться".
Он открыл дверь. Она не вошла, а влетела и сразу бросилась к нему. Даже не к нему, а на него. У нее было такое лицо и она так тяжело дышала и так запыхалась, что несколько секунд не могла выговорить ни слова.
— Ну что с тобой? — спросил он грубовато. — Ну окстись! Вид-то, вид-то! — И он слегка потряс ее за плечи. — Ну!
Она облизнула сухие губы.
— Ой, как рада вас видеть здоровым. Ваш телефон все время занят.
— Ну да, спал я и снял трубку. Звонит всякая шушера.
— Вот и брату звонили, требовали вас, грозили подстеречь в подъезде, я только что вернулась со съемок и он мне это сказал. Я сразу же бросилась сюда. Видите, даже не переоделась.
На ней, верно, был рабочий костюм, брюки, блузка, большие солнечные очки.
— Ну, тогда садись и передыхай. Я сейчас кончу разговор. Ты слушаешь, мужик? — спросил он трубку. — Молодец. Так вот, ты далеко от меня?
— Да зачем тебе это нужно? — в голосе теперь вдруг прозвучала настоящая растерянность. Сзади как будто слышались еще голоса. — Выследить, гад, хочешь?
— Нет, хочу сделать одно деловое предложение. Ты не раз был возле меня и все там знаешь. Ну как же? Раз убивать собираетесь, значит, все вы там знаете. Так вот, наискосок от меня пустырь. Там раньше стояла развалюха, а теперь ее снесли. А там алкаши до одиннадцати водку трескают, знаешь?
— Ну, да что ты такое заводишь, козел?
— Так вот предложение. Сейчас там никого нет. Алкаши сидят по домам. Через пятнадцать минут я туда выйду и буду тебя ждать. Приходи. Хоть с молотком, хоть с бутылкой, хоть один, хоть с кодлой — я буду вас ждать. Договорились…
— Да ты что, сука… Да я ж тебя…
— Стой, не ругаться! Остолоп, все это осточертело! — Он слегка оттолкнул актрису, которая ринулась к нему и сжала его пальцы.
— Ради Бога, — сказала она, — ведь это… Он отмахнулся от нее.
— Так вот, приходи. Поговорим. Но имей в виду, приготовься. Если промахнешься — увезут на "скорой", это я тебе гарантирую. Я умею это делать. Ты же знаешь, где я был, что видел и какой жареный петух меня клевал в задницу.
— Не пугай, сука, мы тебя и на пустыре подстережем. Подожди!
— Ну зачем же меня подстерегать. Я сам иду. Надоели вы мне, болваны, боталы, парчивилки, до смерти.
— Одного такого хорошего, из вашего брата, мазилу уже пристрелили. Из машины…
— Вот видишь, темнило, как там с вами обращаются. Тебе даже не рассказали, кого, за что и как убили. То был не мазила, не врач, а художник. И его застрелил случайно один мусор — инкассатор. Перепугался до смерти и пальнул из машины. А убили в подъезде поэта.
— Ну вот…
— И не вы убили, а кто-то посерьезнее вас. А вы только из автоматных будок за две копейки брешете, как суки. Мудачье вы, и все. Когда хотят убить, так не звонят. Так вот, чтоб через пятнадцать минут ты был там как штык. Понял?
— Дружинников соберешь?
— Не пускай в штаны раньше времени. Один приду. Там издали все видно. Все. Вешаю трубку.
Актриса сидела на кушетке и глядела на него. Лицо у нее было даже не цвета мела, а кокаина — это у него такие мертвенные кристаллические блестки.
— Это что же такое? — спросила она тихо.
— Как что? Один очень деловой разговор.
— И вы пойдете?
— Обязательно…
Он подошел к столу, открыл ящик, порылся в бумагах и вынул финку. С год назад с ней на лестнице на него прыгнул кто-то черный. Это было на девятом этаже часов в одиннадцать вечера, и лампочки были вывернуты. Он выломал черному руку, и финка вывалилась. На прощанье он еще огрел его два раза по белесой сизо-красной физиономии и мирно сказал: "Уходи, дура". Что-что, а драться его там научили основательно. Финка была самодельная, красивая, с инкрустациями, и он очень ею дорожил. Он сжал ее в кулаке, взмахнул и полюбовался на свою боевую руку. Она, верно, выглядела здорово. Финка была блестящая и кроваво-коралловая.