Страница 35 из 75
Они вернулись победителями и должны были поэтому разделить свою радость хотя бы с рекой, лесом, камышами…
Желудки у обоих подвело.
Никита взялся бросать в кучу хворост для костра, Петька стал развязывать мешок.
Но в свертке, который дала им на дорогу Прокопкина жена, оказались мятные конфеты.
Петька застонал от разочарования. Когда мечтаешь о ломте хлеба с салом, о миске хорошей каши — чего стоят эти леденцы!
Оставшийся у них кусочек хлеба превратился в жалкий, слипшийся от сырости катышок, сала могло хватить лишь для запаха — на зажарку.
Петька в досаде бросил мешок, схватил удочку и побежал на старицу за новой добычей.
Никита грустно поглядел на конфеты, съел несколько штук, потом еще несколько и отправился на поиски грибов.
О карасе как о рыбе и о плотичке как о селявке
Дождя давно не было, и не было грибов. Кроме нескольких червивых маслят, которые годились только на то, чтобы запустить ими в какого-нибудь Мишку, Никита ничего не нашел.
— Ладно, — утешил Петька. — Сейчас мы…
И перебросил удочку. Перебросил ее точно на то же место, где ловил в прошлый раз. Но поплавок оставался без движения.
Сначала Петька еще повторял: «Сейчас, сейчас…» Потом замолчал. Потом сел на ту же корягу, на которой сидел в прошлый раз. Потом даже принял точно такую же позу, как тогда, приготовившись моментально шлепнуться на спину, если поплавок дрогнет. Но поплавок не шелохнулся.
Уж такая это дурная рыба — карась.
Он будет, как ошалелый, лезть на удочку, к примеру, до двух часов. И только успевай выкидывать его на берег. А в два часа кончится жор, и тогда ты хоть сто наживок перемени, хоть кашу с маслом предлагай карасю — он и глазом не поведет.
Петька просидел на коряге больше часа, но шлепнуться на спину ему не пришлось.
Никита, из сочувствия, ушел к Туре и, сидя около незажженного костра, стал нехотя сосать мятные конфеты.
Петька подошел к нему, сел рядом и с горя тоже поел конфет. Но выгребать против течения на голодный желудок — пустое дело. А конфетами сыт не будешь.
Решили попытать счастья на Чернавке.
Котомку с библией Никита положил в другую котомку и, усевшись в лодке, стиснул ее между ног.
Пока гребли до Чернавки, животы у обоих словно приросли к позвоночнику. А от конфет во рту стало до того вязко, что Никита даже прополоскал горло мутной туринской водой.
— Ставь котелок! — распорядился Петька, когда они вытащили свою долбленку на песок рядом с Чернавкой, и опять, решительный, взялся за удочку.
Но скоро котелок закипел, а рыбы все не было.
Никита разыскал немного щавеля и опустил его в воду, потом набросал туда мелкими кусочками заячьей капусты, лебеды и даже белых корешков осоки.
Тогда Петька махнул рукой на честь бывалого рыбака, снял грузило, уменьшил глубину до десяти сантиметров, разыскал под камнем несколько муравьиных яиц и закинул на плотичек.
Плотичка, или селявка, как называли ее в Белой Глине, — это не рыба, это так — промысел Кольки тетки Татьянина. Хороший рыбак постыдится удить селявку — это все равно что с дробовиком охотиться на цыплят во дворе. Но делать было нечего. И Петька, не оглядываясь, стал кидать на траву позади себя крошечных, с палец величиной, селявок.
Никита понимал всю бедственность положения и молча подбирал «добычу», молча потрошил ее, молча опускал в котелок. Потом объявил:
— Хватит!
Петькина досада прошла, когда он увидел, до чего — невпроворот — густым получилось варево.
Никита сполоснул ложки.
Сели друг против друга у котелка и, опять счастливые оба, разом зачерпнули по ложке темного цвета жижи с пеплом.
Петька со смаком втянул в себя первый глоток и поперхнулся. Горло его сжали спазмы. Уха была горькой, как хина.
Петька вопросительно глянул на Никиту. Но Никита, скосив глаза, глядел в собственную ложку и глотал варево как ни в чем не бывало.
Петька решил, что горечь во рту — это у него после конфет. И вторую ложку проглотил, стараясь не чувствовать, какой вкус имеет Никитина уха.
Только после того как Никита обсосал и выбросил последнюю плотичку, после того как в котелке не осталось ни щавелинки, Петька, лизнув свою ложку, спросил:
— Чтой-то горьковато вроде?..
— Может… Чуть есть, — сказал Никита. — Это я для вкусу травой приправил…
Потом, лежа на траве, отдыхали перед дорогой.
Сначала отдыхали рядом. Потом у Никиты заурчало в животе. Он встал и отошел, чтобы лечь подальше. С полчаса поурчали врозь. Петька же слышал только свое урчание и потому ничего не сказал. Раза два, правда, он взглядывал на начальника штаба. Но начальник глядел в синее небо и был спокоен.
Арестанты
Они услышали тарахтение моторки сразу, как только выплыли на середину Туры.
Петька перестал грести, чтобы не оказаться под носом у быстроходного катера.
Моторка появилась из-за поворота, и Петька уже рассчитал, что она пройдет метрах в трех по борту от их лодки, как неожиданно моторка пошла прямо на них.
— Эй, дяденьки! — крикнул Петька.
Красивая белая с продольной красной полосой моторка почти вплотную от них круто развернулась, мотор ее заглох, и здоровенный старшина в синей милицейской форме, перегнувшись через борт, крепко ухватил Петькину долбленку за отшлифованный стеклом буртик.
— Руки вверх! — скомандовал старшина.
Никита сначала поднял руки, потом опустил и спросил:
— Зачем?..
— Вы арестованы, — не глядя на них, объяснил старшина, подтаскивая долбленку плотнее к борту своей лодки. — А ну перебирайтесь сюда! — приказал он. И добавил: — Сопротивление бессмысленно.
Петька хотел было что-то возразить, но все было так неожиданно, а лица старшины и милицейского лейтенанта настолько суровыми, что путешественники переглянулись и молча, с упавшим настроением полезли в милицейскую лодку.
Единственная улика, за которую их могли арестовать, находилась в котомке, но эта была слишком драгоценная улика, чтобы расстаться с ней без боя, и Петька прихватил котомку с собой.
Старшина передал лейтенанту носовую цепь с долбленки, лейтенант молча укрепил ее на корме, рядом с мотором.
— Дя, за что нас?.. — попутался осторожно выведать что-нибудь адмирал-генералиссимус.
Но молодой красивый лейтенант с орденом на кителе не ответил. Даже не взглянул на адмирал-генералиссимуса, а, сдвинув тонкие черные брови, достал из-за пазухи какую-то бумагу и приказал старшине:
— Проверяй. Лодка долбленая…
— Так точно, — доложил старшина. — Долбленая.
— Нарушителей двое…
— Есть. Раз, два, — сказал старшина, зачем-то пересчитав Никиту и Петьку, сидевших на средней лавке, как будто двоих нельзя пересчитать в уме.
— Один стриженый, другой не стрижется… — мрачно, как приговор, известил лейтенант.
— Снять шапки, — приказал старшина. — Так точно, товарищ лейтенант, один не стрижется.
Никита и Петька только головы поворачивали, глядя то на одного, то на другого. Лейтенант сидел на корме, старшина — на носу лодки.
— Звать… Как звать? — спросил лейтенант, впервые поднимая суровые глаза на арестованных.
— Петька… — сказал Петька.
— Никита… — сказал Никита.
— Все правильно… — заключил лейтенант. — Дальше… Телогрейки. У одного синяя, у другого черная.
— Грязные у обоих, товарищ лейтенант, не разобрать.
— А ну, где у вас там есть чистое место? — спросил лейтенант. — Под мышками. Так. Все правильно: черная и синяя.
— Дя… — начал было Никита.
— Разговоры! — прервал его старшина.
— Ладно, — сказал лейтенант. — Сомнений быть не может. Время задержания… — Глянул на большие наручные часы. — Без пяти минут девять ноль-ноль… Запишем. — И карандашом записал на бумаге. — Следите за ними, товарищ старшина.
— Есть следить! У меня не сбегут, — ответил старшина.
Лейтенант обернулся к мотору, намотал на пусковое колесо тонкий ремешок, дернул его. Мотор сразу оглушил всех.