Планшет разведчика

Спасен, неожиданно спасен! Но ловлю себя на том, что спасению своему не очень радуюсь. Одолевает какая-то сонливость, вялость. Кружится голова. Будто со мной случился здесь, в топке печи, солнечный удар. Когда не ешь день, второй, ощущаешь только голод. Но затем наступает резкий упадок сил.

А выбираться отсюда надо, как только стемнеет, любой ценой. Но разведчик должен предусмотреть и возможность успеха и возможность своего провала. Я пойду с документами, а может сложиться такая обстановка, что и уничтожить их не удастся. Что, если запомнить место и зарыть бумаги? Или сделать так — взять с собой только немецкие документы. Если с ними и захватят, то, что же, нашей армии вреда не будет, только тебя будут больше мучить, допытываться, где взял. Но это уже не самое важное. Ну, а если доберусь с немецкими бумагами, тогда… В общем, видно, так и нужно поступить. Решаю. Беру с собою только немецкие документы. Все штабные зарою где-нибудь здесь.

ТЕНИ

Ночью выбираюсь во двор.

Темная, непроглядная ночь — ночь-мечта. Я просидел у печи не меньше получаса, прежде чем различил справа от себя едва заметный силуэт часового. До него метров пятьдесят, не больше. До сарая ста метров нет, а стены его не видно.

В голове звон, голова кружится, но решил — поползу.

Зарыть документы надо возле печки. Печку-то я всегда разыщу, а найдется ли другое такое же приметное место, неизвестно.

Легко разгребаю руками мокрую, рыхлую землю под талым снегом. То, что документы размокнут, меня не беспокоит; главное там отпечатано на машинке и отмечено карандашом.

Лучше бы подкопаться под груду камней. Но там земля суше и подается туго. Пока отгреб несколько горстей земли, обломал ногти. Хватит. И так глубоко. Разровнял землю над зарытым пакетом, осторожно переложил камни, чтобы документы оказались под ними. Очень тихо, почти беззвучно идет работа. И вдруг — резкий треск. А руки-то грязные, разве ими можно трогать пистолет? Заест. После первого же выстрела останешься без оружия.

Внезапно перед глазами возникло небольшое серое пятно. Это еще что за чертовщина? Да это же булыжник, который я держу в руках. Почему же он стал виден?

Быстро оглядываюсь, вижу зеленую искру, крутой дугой уходящую в зенит. Вот оно что — ракета! Мертвенный зеленоватый свет залил все вокруг. Крыша сарая резко проступила на фоне черного неба. Только она теперь кажется плоской, словно вырезана из бумаги.

При ярком свете чувствуешь себя голым, беззащитным. Так и тянет рвануться в сторону, перебежать в укрытие. Но спасение только в неподвижности. Нужно слиться с кучей камней, с хворостом, с мусором.

Ракета отгорела где-то в небе за печкой, и снова черно вокруг — погасла. Теперь вперед!

Держу направление на причудливо изогнутую яблоню. Не выпускаю ее из виду. Наконец рядом с собою вижу знакомые изломанные ветви яблони.

Сижу под деревом, отдуваюсь, оглядываюсь, Ближний часовой еще виден, печка тоже как будто рядом — коротким, очень коротким кажется проделанный путь. В глубине сада — кусты. Прикрываясь ими от часового, можно, двигаться на четвереньках. Это и легче и, главное, быстрее. Через несколько минут я уже в поле, да так далеко от сада, что вижу звездное небо, не загороженное деревьями. Наконец-то я разгибаю спину, подымаюсь, иду во весь рост….

Определяю направление, откуда чаще всего доносятся выстрелы, — они по-прежнему раздаются у меня за спиной. Значится иду правильно — от деревни, от часовых, куда-то в поле. Конечно, там можно нарваться на патрулей, но если двигаться осторожно…

Наконец выбираюсь на дорогу! Приятно ощущать твердую почву, но каждый шаг теперь отдается в ушах опасным громом, и ты никак не можешь понять, действительно ли разучился бесшумно ступать, или это тебе кажется после долгого ползания и ходьбы по жидкой грязи.

…Издалека донесся знакомый посвист, и на гребне высоты всплеснулось багровое пламя. Второй разрыв, третий, четвертый… Скорее туда, скорее! Добираюсь до вершины. Наши ведут огонь по хуторку на восточном скате моей высоты, а сюда залетают лишь случайные снаряды.

Бьет семидесятишестимиллиметровая батарея четырехорудийного состава, определяю я, огневые позиции — километрах в восьми.

Словно привет друзей прозвучал в этих разрывах. Я уже не одинок, мне на помощь протянута твердая, сильная рука. До чего же радостно сознавать, что совсем рядом грозная, могучая армия, к которой принадлежишь и ты!

Направляюсь в сторону выстрелов, обхожу хуторок, мчусь под гору что есть духу, даже ноги заплетаются, не поспевают одна за другой.

Давно прекратила огонь наша батарея, я все бегу, бегу туда, откуда послышались родные голоса пушек.

Снова вязкое распаханное поле. С трудом переставляю ноги, а вскоре не могу сделать и пяти шагов подряд, устал. То и дело ложусь.

Впереди выступило из полумрака какое-то строение. Это большой сарай с навесом, возле него молотилка. Там наверняка много соломы, она спрячет и согреет. Нечего немцам делать в этом сарае весною, да и идти далеко от хуторка, рассудил я и направился в ту сторону.

— Хальт! — раздается из сарая, едва я приближаюсь к нему, и вслед за этим лязгает винтовочный затвор.

Бежать нет сил, опускаюсь наземь и качусь под гору, теряя все завоеванные в мучительном подъеме метры.

Никто не преследует меня, но выстрелы гремят один за другим, шлепаются в грязь пули, и что-то кричит засевший в соломе немец.

Стреляет один, это хорошо: в одиночку он не решится броситься в погоню. Сарай… вот сарай для меня теперь не убежище, это плохо.

Опасность, как всегда, прибавляет сил. Подымаюсь на ноги, низом обхожу высоту, замечаю выбегающие на самый гребень (далеко уже теперь видно) телеграфные столбы.

Где-то в том направлении наши батареи. Мне бы поближе к ним, поближе!..

Снова подъем. Иду, спотыкаюсь, падаю, ползу, опять иду и опять спотыкаюсь…

И вдруг оказалось, что я уже стою, навалясь на этот самый недосягаемый столб, обхватив его руками. Под ногами твердая земля, телеграфная линия тянется вдоль шоссе, а за шоссе, в полукольце холмов, чистое поле.

Теперь куда? Уже розовеет край неба в той стороне, откуда вела огонь наша батарея.

Холодный, пронизывающий ветер гонит пыль по пустынному шоссе. Коробится мой обмерзающий китель, слышно, как он шуршит. Надо спрятаться, пока еще не встало солнце и не проснулись фашисты. А где спрячешься? Не за что зацепиться взгляду. Куда ни обернись, во все стороны раскинулось ровное поле.

Стаскиваю в одно место раскиданные по полю кучки навоза. Забраться сюда? Ну нет, любой крестьянин заподозрит неладное, ни один солдат не пройдет мимо, чтобы не ткнуть в эту груду штыком или не прошить автоматной очередью.

Близкое солнце уже позолотило гребни высот. Заалели на восточном небосклоне облачка. Донеслась с хуторка далекая петушиная перекличка.

Куда же двинуться?

Вдруг слышу свист и крики. Выглянул — чуть ли не в середине поля, как из-под земли, вынырнула группа немецких солдат.

С гоготом, весело перекликаясь, идут мимо, не замечая меня.

Закрываю рукой глаза от солнца и в следующий миг, словно ладонью стер я страшное видение, уже не вижу солдат, все они разом исчезли, словно провалились сквозь землю. Голоса раздаются все глуше, глуше и замирают в отдалении. Куда же все-таки они подевались?

Перебегаю к тому месту, где в последний раз видел солдат, и все проясняется. Метрах в трехстах от шоссе тянется параллельно ему лощина. Поле, на котором я расположился, оказывается, лежит между шоссе и этой лощиной. А передо мною, на востоке, поле пересечено глубоким оврагом, пролегшим от шоссе к лощине, как перекладина буквы «Н».

Чем ближе к шоссе, тем овраг глубже. Возле меня, у пересечения оврага с лощиной, глубина его не больше двух метров, туда и спрыгнули солдаты, двинулись по проселочной дороге, глубокая колея которой тянулась посередине лощины и вела в гору к деревне на север. Крыши домов этой деревни виднелись за горой километрах в двух. А дальше к шоссе овраг раз в пять глубже.