Страница 21 из 54
Иногда он мысленно выходил за старые городские ворота, туда, где начинались поля — ярко-зеленые, почти темные или серые, или черные, смотря по времени года. Там, за городом, было видно далеко-далеко, земля простиралась без конца и без края, начинался мир полей; убегала вдаль, пока не скрывалась из виду, вереница телеграфных столбов. Когда Карл приходил сюда, ему казалось, что здесь начинается совсем иной мир. Его охватывало смятение, сковывал какой-то страх перед расстоянием и пустотой, немели ноги. Он заставлял себя двигаться вперед по тропе, которая вела в долину (даже сейчас эта прямая, точно лезвие ножа, тропа стояла перед его глазами), но у него кружилась голова, и он застывал на месте. Он торопился обратно в город, чтобы скорее очутиться среди знакомых стен, снова увидеть привычные линии улиц, дверей, окон, арок. Здесь все имело определенность: мощенная камнем мостовая, зажженные или погашенные фонари на углах и на перекрестках, шагающие по тротуарам или переходящие на другую сторону прохожие, запряженные нормандскими битюгами телеги, извозчики, автомобили, зеленый вокзальный автобус. Здесь жизнь шла размеренно, четко — не то что там, среди неопределенности со всех сторон обступивших город бескрайних полей.
Затем его и построили — это Карл ощущал с самого детства. Город построили для того, чтобы люди могли отгородиться от бескрайности равнин, чтобы они видели вокруг себя геометрически точные линии улиц, домов, площадей. Оттого он и любил его всем сердцем. Любил прежде всего, конечно, за то, что здесь родился и вырос, но, главное, потому, что за его серыми побуревшими от времени стенами он чувствовал себя в безопасности.
Сейчас перед ним было море. Морей до сих пор он повидал немало, немало исколесил и равнин и, вспомнив об этом, с гордостью подумал о том, что все же с честью выдержал трудные испытания. Но ни по одному морю, ни по одной равнине он не прошел один: город из стали и машин либо стоял за его спиной, либо шел впереди него, помогая преодолеть это тягостное чувство смятения и растерянности, которые появлялись у него, едва он оказывался вне родных стен.
Он, действительно, прошел по морям и полям Европы, но не в одиночку, а вместе с бронированной армией, под защитой многоликого кочевого города из стали и машин. Он научился теперь ходить всюду — и по непроторенным дорогам полей, и по таинственным просторам морей. Научился, но лишь благодаря тому, что кто-то, кто сидел в главном городском ведомстве, намечал для него маршруты — километр за километром, где должен пройти его путь, указывал одну цель за другой.
Сейчас Карл Риттер смотрел на море и думал, что здесь, у острова, пришпоренное горой, втиснутое в изгибы берега, обрамленное сбегающими к воде рощами, оно не кажется таким бескрайним. Вокруг сияла голубизной звездная, ясная, по-летнему теплая сентябрьская ночь, и он удивлялся, почему его гложет тоска. Тоска по холодному ветру Атлантики, по пасмурному небу и, главное, по родному захолустному городку, стоящему среди равнин, подобно неприступной твердыне.
Откуда она, эта тоска?
Ведь армия — вот она, здесь, под лафетами береговых орудий, в пулеметных гнездах «Флаков», в палатках из маскировочной ткани, в кожаной кобуре, в длинном дуле «Люгера»; вот тянется телефонный провод: он соединяет батарею с немецким командованием в Аргостолионе, а из Аргостолиона нетрудно связаться с Афинами, Веной, Берлином. Одним словом, город функционирует, как обычно, продолжают действовать все его звенья.
«Почему же, — спрашивал себя с недоумением Карл Риттер, — гложет меня эта тоска?» Внезапно его охватило странное ощущение, будто в железной, бензинной, машинной стене его города обнаружилась брешь, и бессознательно, совершенно бессознательно он почувствовал: для того чтобы восстановить былое ощущение безопасности, надо вернуться домой, укрыться за каменными стенами родного города. Отчего бы это?
«Может быть, из-за предательства итальянцев?» — с раздражением спросил себя Карл Риттер.
Он прислушался к молчанию острова.
«Если итальянцы обрушатся на нас, мы пропали», — решил он.
Три тысячи солдат — даже если это немцы, даже если это солдаты 996-го пехотного полка под командованием подполковника Ганса Барге, — три тысячи солдат не смогут устоять против целой дивизии, даже если эта дивизия итальянская», — в отчаянии подумал Карл Риттер.
Но тишину ничто не нарушало, итальянцы не трогались с места. Может быть, они ждали рассвета и более точных указаний, а может быть, — и это наиболее вероятно, — у них нет желания и не хватает мужества предпринять что-либо.
Карл Риттер усмехнулся:
«Только и знают — шляться по проституткам. Племя лакеев, та же порода, что и греки».
2
Желали они этого или нет, но немцам тоже пришлось дожидаться рассвета.
«Надо выиграть время», — решил подполковник Ганс Барге.
Между тем, сидя в одной из комнат штаба, расположившегося в Аргостолионском коммерческом училище около площади Валианос, он отдал приказ перебросить некоторые средства усиления в другое место; по мнению подполковника, на случай атаки итальянцев дислокация была неудачной. Зазвонил полевой телефон, и несколько (из десяти имевшихся в распоряжении подполковника) танков двинулись вниз по дороге Ликсури — Аргостолион. Неуклюжие приземистые громадины с вырисовывающимися на фоне утреннего неба башенками и устремленными к звездам жерлами пушек со скрежетом поползли по безмолвным лугам и оливковым рощам.
Немецкий гарнизон, ничтожно малый по сравнению с итальянской дивизией, действовал, однако, как отлично слаженный механизм.
Последовала команда «стоп». Танки остановились и заняли позицию у старой мельницы, направив пушки в сторону моста. На острове вновь воцарилась тишина; это почувствовали все — Карл Риттер, капитан Пульизи, Катерина, фотограф, итальянские и немецкие солдаты, жители. Все вздохнули с облегчением, словно избавились от какого-то кошмара: «Нет, ничего не произошло».
Подполковник Ганс Барге просидел до самого утра в серой аудитории ремесленного училища. Он наблюдал в окно, как карабкался на гриву холмов сизый рассвет.
Наблюдал, как забрезжил рассвет, и генерал, командовавший итальянской дивизией. Всю ночь он безуспешно пытался связаться с «Супергрецией» или с Бриндизи, где находилось правительство. К утру он обессилел и сник: ни «Супергреция», ни Италия не отвечали на его многочисленные запросы.
Сейчас, учитывая положение, создавшееся после перемирия, он твердо придерживался мнения: надо избежать стычки, не допустить еще одного кровопролития. Это он знал твердо.
Море крови, люди, погибшие во цвете лет, солдаты, которые остались у него позади, полегли на дорогах войны, — вот что вставало кошмаром перед его покрасневшими от бессонницы глазами, когда он смотрел на ослепительный свет зари, которая загоралась все ярче и ярче над прерывистой линией холмов.
Остались лежать там, позади его генеральской машины, на полях и горах Греции, но зачем, ради чего? — спрашивал он себя. Ради кого погибли эти парни? Сегодня они вспомнились ему особенно отчетливо: они стояли здесь, рядом, как живые, на виду у этой неуютной холодной зари, которая занималась над Кефаллинией и за которой, казалось, больше нет ничего. Рушились привычные ценности: настоящего правительства нет; король бежал; союзы нарушены; кто враги, кто друзья, — не известно; осталось одно — пролитая кровь.
Видели, как занимается рассвет, и солдаты Франца Фаута, и артиллеристы капитана Пульизи. Рассвет наступал с востока и на пути своем высветлял, смывал звезды.
В эти минуты неопределенности — перехода от ночи к свету — и те, и другие зябко ежились.
Потом пришли в движение: развели огонь в полевых кухнях. Запахло суррогатным кофе — то ли из своей кухни, то ли из соседней, немецкой. После бессонной ночи приятно выпить несколько глотков горячего кофе. Громко зевая, потягиваясь, все старались разогнать усталость, размяться.
Капитан собирался ехать в штаб. Солдаты вели себя, как обычно: расхаживали вразвалку с полотенцем на шее и с котелком в руке; умываясь, фыркали, обменивались шутками.