Страница 4 из 41
— Старший лейтенант Даховник, к вам гость!
Вошел в накинутом на плечи белом халате человек, спросил зычным голосом:
— Лука Даховник здесь?
— Хлебороб! Ваня! Проходи, проходи, дорогой!
Широко улыбаясь, Новицкий шагнул к Даховнику,
— Здравствуй, друг! — и по-мужски крепко поцеловал. На тумбочку положил переданные товарищами подарки. — Привет тебе, Лука, от бойцов дивизиона, от подполковника Германа.
— Спасибо, спасибо. Вот радость!
— А ты, вижу, лежишь бревном. Похудел-то как! — всматривался Новицкий в лицо друга. А у Луки щеки воскового цвета, синие дуги под глазами. Ноги, плечи — все в гипсе. — Да, здорово тебя тогда накрыло, — сочувственно говорил Хлебороб.
— Те раны — чепуха, — пояснил Лука. — Новые добавились.
— Каким образом?
— А вот слушай меня. Лежал я с месяц в медсанбате. Затем всех нас погрузили в санитарный поезд и повезли. Где-то на перегоне слышим: трах-бах! Бомбы. Вагон — вдребезги. И меня снова царапнуло.
— Все потому, что фашистские самолеты разгуливают привольно, — донесся из угла палаты хрипловатый басок.
— Как это привольно? — возмутился Даховник. — А сколько их под Москвой пристукнули, да и на других участках фронта?
— Но ваш-то эшелон подковырнули и показали хвосты, — послышался тот же хрипловатый голос. — Так что, старшой, помолчи, коль ты зенитчик!
Новицкий криво улыбнулся, а у Даховника вздрогнули скулы, сверкнули сердитыми искорками глаза:
— Так что ж, по-твоему, зенитчики зря хлеб едят? — зло выдохнул он. — По-твоему, зенитчиков на мусор? А?
Обладатель баска молчал. А сосед его по койке с ядовитой усмешкой взглянул на него:
— На пень наскочил, дружок! Лучше смотри под ноги!
— Просто не туда гнет парень, — с сердцем вымолвил Даховник.
— Ладно уж, оставь его, Лука, да успокойся, — примирительно сказал Новицкий. — Скажи лучше, сколько тебе придется здесь пролежать?
— Кто его знает. Хочется скорее выписаться да на огневую. Эх, а я не спросил, где же вас искать?
— Мы стоим в Сталинграде, в Спартановке.
— Вот оно что! Давно прибыли?
— Недели три назад. Раньше не мог навестить. Оборудованием огневой занимались. Сам понимаешь — дел по горло.
В палату вошла сестра. Стройная, с миловидным личиком и каштановыми волосами, завитушками спадающими на плечи. Вопросительно посмотрела она на гостя. «Долго еще будете?» — прочитал Новицкий в ее взгляде.
Но она сказала другое:
— Больному отдыхать пора.
— Режим или забота? — уточнил у сестры Новицкий,
— И первое и второе.
Гость мгновенно встал с табуретки, лихо щелкнул каблуками, представился.
— Я по-военному не умею, — промолвила девушка, подавая руку. — Елена Земцова!
— На Волге родилась, выросла, — пояснил Даховник. — А теперь вот видишь, хлопочет здесь с утра до вечера. Со всем справляется. Золотые у нее руки.
— Так уж и золотые… — в глазах Лены заиграла лукавинка. — Примите лекарство, больной. Пора уже! — поднесла она микстуру и вышла из палаты.
— Боевая сестричка, — заметил Новицкий.
— А говорливая! О Волге станет рассказывать — заслушаешься.
Распрощались друзья с надеждой встретиться на огневой позиции.
«Значит, наш дивизион на Волге. Как бы быстрее попасть в свою батарею», — думал Даховник, истосковавшийся по друзьям, по зенитному делу. А время летело быстро. Отступили зимние морозы. Потемнели снега, обласканные солнцем. Балки и буераки наполнились талыми водами.
После того как побывал Новицкий, в госпиталь Даховнику стали часто приходить письма из дивизиона. Лука с большой радостью читал весточки от боевых товарищей. Чаще всех писал Новицкий. Лука в ответ Хлеборобу сообщал: «Можешь поздравить — сняли гипс». А через некоторое время Даховник сообщал другу: «Сдал костыли. Шагаю уверенно. Даже в госпитальный сад пускают прогуляться…»
Вскоре Даховника не стали ограничивать в прогулках по саду. Первый весенний месяц март был на исходе. Теплый воздух был наполнен ароматом ранних цветов. В газетах, которые жадно перечитывал Лука, много писалось о подвигах фронтовиков, беззаветно отстаивавших родную землю. Даховник только и думал о том, как бы скорее очутиться в строю боевого подразделения. Просил выписать из госпиталя, но отпускать его отсюда не торопились.
…Беспокойство Даховника о своем друге было неслучайным. Он понимал, что на батарее Новицкого нынче напряженная обстановка. Так оно было и на самом деле.
— Первое готово! — без промедления доложил сержант Алексей Данько.
А вслед за этим:
— Второе готово!
— Четвертое готово!
Сдвинув густые широкие брови, комбат Новицкий наблюдал, как собираются бойцы по тревоге* Посматривал на секундомер.
Один за другим вновь прозвучали доклады!
— Дальномерное готово!
— Приборное готово!
Лейтенант Акопджанов, подавший своему взводу сигнал «По местам», был доволен, что подчиненные без промедления выполнили команду. «Не зря тренировал их с утра до вечера», — подумал он, чувствуя удовлетворение от того, что внес свою лепту в сколачивание взвода.
Не поступило доклада о готовности от третьего расчета. У орудия отсутствовал установщик трубки. Командир — младший сержант Андрей Кулик — переминался с ноги на ногу, нервничал:
— Где Ласточкин? — глухо крикнул он. — Трисбаев, поищите его да поживее!
Часа два назад Степан Ласточкин ушел в землянку. Написал письмо родным. Затем прилег и уснул мертвецким сном. Сигнала тревоги не слышал. Когда же с шумом вбежал боец Трисбаев и дернул Степана за руку, тот вскочил, как ужаленный, и полетел к орудию.
— Третье готово! — наконец послышался охрипший, словно простуженный, голос Андрея Кулика.
— Эх, Андрий, Андрий… — угрюмо кивал головой стоявший в орудийном окопе немолодой боец, батарейный повар Матвей Петрович Кулик. Когда прозвучал сигнал тревоги, он сразу свернул кухонные дела, прибежал к третьему орудию, заняв место у ниши со снарядами. Откроет батарея огонь — потребуется и его помощь. Матвея Петровича одолевала досада, и он всем своим видом выражал недовольство тем, что сплоховал расчет однофамильца и земляка Андрея.
Такой сбор по тревоге не радовал Новицкого. Он еще ближе сдвинул брови к переносице, сильнее сощурил глаза и гулко скомандовал:
— Проверить установки!
Приняв новые доклады от командиров орудий, дальномера, ПУАЗО, старший лейтенант посмотрел вокруг. Последние лучи спустившегося к горизонту солнца отливали на Широком русле Волги, золотили гребни холмов. А Каменные громады города, тянувшегося вдоль реки на многие десятки километров, окутывались серой дым-кой. Тихое темнеющее небо. Спокойно в вечернем воздухе. Чти последует за этой тишиной? Трудно было угадать. Ясно одно: «тревога» — значит опасность. И батарейцы наготове.
Облепили орудие, как пчелы улей, бойцы третьего расчета. На кресле наводчика восседал худощавый, остроносый боец Юрий Синица. У казенника, широко расставив ноги, стоял заряжающий Свирид Петухов. Высоты он двухметровой, плечи — богатырские. Руки узловаты, ладони словно лопаты. «Какой же это Петухов?» — с удивлением говорили батарейцы и в шутку прозвали его слоном, на что он ничуть не обижался.
Рядом с заряжающим — установщики трубки, или, как обычно именовали их, трубочные. В расчете их два. Один — Абдул Трисбаев. По сравнению с Петуховым он казался маленьким, хотя ростом не был обижен. Тихий и скромный, он все время думал о том, как лучше, быстрее устанавливать трубку на снаряде во время ведения огня. Другие мысли одолевали напарника Трисбаева Степана Ласточкина, который нынче стоял съежившись, как мокрый воробей. Его огорчало опоздание на сбор по тревоге, но тут же он и оправдывал себя, считая, что вовсе не виноват, так как все произошло случайно.
Думая о чем-то своем, каждый боец пребывал в напряженном ожидании. Ведь в любую минуту могла прозвучать команда открыть огонь. Энергия, воля, ловкость, как у борца, выходящего на ковер, должны быть собраны воедино.