Страница 87 из 106
В юго-восточных водах Испании. Координаты брались по пеленгу практически в тот момент, когда корабль затонул.
– Меридиан Тенерифе?
– Нет. Кадис.
– Значит, Кадис. – Я ободряюще улыбнулся ей, глядя на верхнюю часть карты, выискивая соответствующую масштабную линейку. – Обожаю этот меридиан. Прежний, разумеется. Есть в нем аромат утраченного прошлого, это все равно что Атлантида старика Птолемея. Вы понимаете, о чем я…
Я надел очки, чтобы видеть вблизи, и начал работать. Они так и не ответили мне, понимают ли они, о чем я, или нет Широту я определил сразу же, без особых трудностей – они вычислили ее достаточно точно. Вообще-то уже три тысячи лет финикийские мореплаватели знали, что высотой солнца в полдень или высотой звезд возле северного полюса над горизонтом в той или иной точке измеряется ее широта. Теперь это и ребенок может сделать. Разумеется, не всякий ребенок, а только тот, который имеет хоть какие-то познания в космографии.
– Вам повезло, что ваше кораблекрушение произошло в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, – отметил я. – Случись это на сто лет раньше, с широтой особых проблем все равно бы не было, а вот с долготой тогда были большие сложности. Маттео Риччи, один из величайших картографов того времени, совершал ошибки до пяти градусов, производя измерения по меридиану Тенерифе… Тысяча пятьсот лет потребовалось земному шару, каким его представлял себе Птолемей, чтобы несколько уменьшиться в размерах… И происходило это очень медленно… Думаю, вам известно знаменитое высказывание Людовика Четырнадцатого, когда Пикар и Ля Ир на полтора градуса сократили карту Франции: «Мои картографы отобрали у меня больше земель, чем неприятель».
Над бородатым историческим анекдотом посмеялся только я один, но Танжер все-таки из вежливости улыбнулась. Очень интересно, подумал я, внимательно наблюдая за ней. Я снова потратил некоторое время, чтобы поточнее определить, что же она собой представляет, но сдался. Женщина – единственное живое существо, которому нельзя дать определение в двух последовательных фразах.
– Как бы то ни было, – продолжал я, – но Уррутии удалось сделать много уточнений; правда, чтобы приблизить испанскую гидрографию к реальности – более или менее, – пришлось все-таки ждать Тофиньо, который выполнил эту работу к концу восемнадцатого века… Ну ладно, посмотрим. Судя по всему, ваша широта вычислена точно, моя дорогая.
Видите? Действительно, получается тридцать две минуты. В общем, и картограф, и тот кабальеро, который делал вычисления, не ошиблись.
Я нарочно сказал «кабальеро», а не «дама», потому что перед своими студентками люблю играть роль эдакого отвратительного женоненавистника, хотя на самом деле это и не так. А еще мне хотелось узнать, располагает ли Танжер Сото свободным временем для того, чтобы обижаться на такого рода шутки. Однако она, видимо, не обиделась. Она посмотрела на своего спутника и сказала:
– Этот кабальеро – моряк.
Я посмотрел на Коя поверх очков с новым интересом.
– Моряк торгового флота? Очень приятно. Ваши и мои расчеты, в принципе, полностью совпадают.
Он ничего не ответил. Только несколько неловко улыбнулся и пару раз потрогал свой нос. Наклонившись над столом, Танжер показала на масштабную линейку в верхней части карты.
– С определением долготы проблем было побольше.
– Естественно. – Я откинулся на спинку своего профессорского кресла. – Пока морские часы Гаррисона и Берту не были усовершенствованы, а произошло это лишь ближе к концу восемнадцатого века, определение долготы представляло большую трудность для мореплавателей. Для широты хватало солнца и звезд; а для долготы оставался очень неточный метод Кассини – наблюдения покрытия звезд и планет лунным диском. Сейчас-то это можно сделать с помощью самых дешевых наручных часов, а когда Уррутия составлял свои карты, эта проблема еще не была полностью решена. Существовали маятниковые часы и секстанты, но не было по-настоящему надежного инструмента – точного хронометра, по которому определяются те пятнадцать градусов, что содержатся в каждом часе разницы между местным временем и временем нулевого меридиана…
Поэтому ошибки в долготе более значительны, чем в широте. Обратите внимание, до тысяча семисотого года не были известны истинные размеры Средиземного моря, Птолемей считал, что они составляют шестьдесят два градуса, а на самом деле это сорок два градуса.
Взглянув на нее, я позволил себе вздохнуть. Казалось, мои рассказы не произвели на нее никакого впечатления. Да и на Коя тоже. Вероятно, все это им было уже известно; но я же маэстро картографии, и они сами, по собственной воле, явились ко мне в кабинет. У каждого – своя роль, и ее следует исполнять наилучшим образом. Если этим двоим нужна моя помощь, они должны заплатить пошлину. Потешить мое самолюбие.
– Это представляется просто невероятным, не так ли? – Я позволил себе удовольствие добавить еще один изящный штрих к своей лекции:
– Когда я вижу, как школьник раскрашивает цветными карандашами контурную карту, я думаю, что испокон века человек, изобретая триангуляцию, рассчитывая наложение лунного диска и вычисляя склонение планет, изучал землю и морские берега, метр за метром измерял каждую неровность, и все ради того, чтобы начертить вот такие карты, которые мы сейчас видим. Мартин Кортес писал: «Поскольку путь сей весьма и весьма тяжек, поведать о нем словами, описать пером на бумаге было бы слишком трудно. И потому нанести путь сей на карту есть лучшее, что изобретательность человеческая приуготовила на подобный случай». Таким образом человек овладевал природой, таким образом стали возможны географические открытия и путешествия… При помощи лишь своего таланта и нескольких нехитрых приспособлений – магнитной стрелки, астролябии, квадранта, градштока, таблиц времен Альфонса Мудрого – человек начал описывать берега, отмечать опасности на бумаге, строить башни и маяки в нужных местах… – Я показал рукой назад, на стену, где висела карта-итинерарий: это, конечно, не образец точности, поскольку обозначались на ней дороги Римской империи и географию приносили в жертву военным и административным интересам, но все это они должны были понять по моему жесту. Я же продолжал:
– ., и делал это с такой изобретательностью и настойчивостью, что даже в наше время спутники передают съемки ландшафтов, которые были сотни лет назад описаны землепроходцами и мореплавателями. Эти люди прежде всего наблюдали и думали… Известна ли вам история Эратосфена?
Разумеется, я им ее рассказал. От начала до конца и не скупясь на подробности. Умный парень был этот киренец, заведовал Александрийской библиотекой. Он знал, что в Сиене есть интересный колодец – солнечные лучи достигают его дна только 20 – 22 июня; значит, колодец находился точно на тропике Рака, а с другой стороны, было известно, что расстояние до Александрии, расположенной на север от Сиены, составляет 5000 стадий. 21 июня в полдень Эратосфен измерил угловое склонение солнца, оно составило 7 градусов, одну пятидесятую часть земного меридиана. Отсюда нетрудно было вычислить окружность Земли – 250 000 стадий, то есть примерно 45 000 километров. Согласитесь, вполне неплохо, если знать, что реальная длина окружности составляет 40 000 километров. Погрешность менее 14 процентов – высокая точность, особенно если учитывать, что этот парень жил за два века до Рождества Христова.
– Вот поэтому я так люблю свою профессию, – закончил я.
На них мои рассказы по-прежнему не производили никакого впечатления, но я-то наслаждался.
Это правда – я обожаю свою профессию.
Дав им понять, кто есть кто, я решил вернуться к их вопросу.
– Итак, – сказал я, сделав необходимые вычисления, – позвольте вас поздравить. Как и вы, я получил один градус двадцать одну минуту западной долготы по Гринвичу…
– Тем серьезнее наша проблема, – ответила Танжер. – Там ничего нет.
Я посмотрел на нее с сожалением, опять же поверх очков, которые обладают дурным обыкновением сползать мне на кончик носа. Искоса взглянул я и на моряка. Его, судя по всему, не беспокоило то, что я, опершись подбородком на руку, изучал внимательнейшим образом стоявшую передо мной блондинку. Словно бы их связывали чисто профессиональные отношения. У меня зародились надежды.