Страница 7 из 64
— Как вам угодно, молодой человек.
Снова расставили фигуры. Теперь Сороколист играл черными. Он играл после жесточайшего поражения, и на него смотрели с недоверием.
Минц сидел за доской в непринужденной позе, частенько вглядывался в лицо то одного, то другого солдата, а рядовому Семыкину даже подмигнул, как старому знакомому.
На доске оставалось все меньше и меньше фигур, и ходы становились все более странными. Капитан не понимал, например, почему Минц подставил под пешку противника своего коня, а тот не взял его. Непонятно было и то, почему Сороколист не брал незащищенного офицера Минца. И уж совсем странно, что Сороколист оставил незащищенной свою пешку рядом с королем белых. Это случилось в самом конце партии, когда фигур на доске оставалось совсем мало.
Конец партии называется эндшпилем — этот термин капитану был известен. Эндшпиль — конец. В эндшпиле один игрок выигрывает, другой — проигрывает. Бывает, правда, и ничья. Но все равно это — конец.
Однако Минц не взял пешку, а объявил офицером шах. Ну, что ж, это, пожалуй, серьезнее. Сороколист отошел королем, и тогда Минц объявил шах турой. Ого, мастер перешел в настоящую атаку! Интересно, как вывернется из этого положения Сороколист? Тот подумал немного и отступил королем еще на одно поле. Теперь Минцу можно снова шаховать — турой. Вот черт! Неужели Сороколист проигрывает? Конечно, он видел свой неизбежный крах и ожидал хода Минца, втянув голову в плечи.
И точно. Минц объявил шах. Сороколист откинулся на спинку стула и с удивлением напряженно уставился на мастера. Потом отошел королем за свою пешку. Минц сделал ход офицером, но теперь Сороколист сам объявил шах турой, одновременно угрожая офицеру.
Минц задумался. Сороколист поглядывал на него удивленно и недоверчиво. И произошло совсем неожиданное. Минц даже не стал уходить от шаха. Он небрежным движением руки сдвинул фигуры с доски, признавая свое поражение.
Да, он сдался. Прославленный и опытнейший Минц, мастер СССР и автор шахматных этюдов, проиграл игроку второго разряда Сороколисту, солдату первого года службы! Солдаты задвигались, заговорили все разом. Громобой крякнул, надел фуражку и вышел.
А Минц спокойно пожал Сороколисту руку:
— Поздравляю. Вы великолепно разыграли почти этюдную композицию. Этот эндшпиль можно было бы опубликовать в качестве блестящего этюда.
Сороколист, с лица которого все еще не сходило удивленное выражение, пожал руку, встал из-за стола. Попрощавшись, он вышел из комнаты.
Минц тоже встал, глянул в окно. Дождь утихал.
— Благодарю за доставленное мне удовольствие, — сказал он капитану. — Не смею больше задерживаться у вас.
— Одну минуточку! Я распоряжусь насчет машины, — ответил Портнов и вышел вслед за Сороколистом.
Тот стоял на крыльце. Дождь почти утих. В просветах между облаками виднелось очень голубое чистое небо.
— Товарищ капитан, это не Минц, — тихо сказал Сороколист. — Того Минца я хорошо знаю.
— Как?.. — капитан постарался сохранить спокойствие. — Лично знаете?
— Нет, по его книгам, партиям, этюдам. Он был первым моим учителем.
— А портрет в книге?
— Не знаю… Этот человек очень хорошо играет. Но это не Минц… Я спросил его об опубликованном недавно им этюде, о переводе коня с b8 на d1. Вы слышали, что он ответил?
— Да. И что же из этого следует?
— Настоящий Минц знал бы, что речь идет об этюде, а не о задаче. Он не сказал бы, что белые дают мат. В этюде не дают мат, а выигрывают. Мат дают в задаче. Это разные вещи…
— Так, так, интересно. Продолжайте, — оживился капитан.
— Впрочем, это не главное, он мог оговориться. Но во второй партии я должен был проиграть. Дело подходило к эндшпилю, и вдруг на доске создалось положение, точно такое же, как один из этюдов Минца, настоящего Минца, — добавил Сороколист.
— Понимаю, — кивнул капитан.
— Именно этот этюд я и решал сегодня на конюшне во время дневальства…
— Да?
— Да. Это удивительное совпадение, но случилось именно так… Настоящий Минц не стал бы объявлять шах ладьей, он бы разменялся ладьями. В этюде Минца, который повторился в нашей партии, удивительно красивый выигрыш белых. Вы понимаете, что можно быть даже очень хорошим шахматистом, как этот человек, но не знать этюда Минца. А этот человек выдает себя за Минца! И он не знает его… Вы представляете себе, когда он объявил шах, я был еще далек от подозрений. Я подумал было, что тут какой-то новый гениальный композиционный прием, что Минц сам себя улучшает. Но уже через какие-нибудь полминуты я понял, что такое предположение совершенно нелепо. Для того, чтобы сообразить это, я достаточно хорошо играю…
— Понимаю, — сказал капитан серьезно. — Одна деталь: этот этюд Минца где и когда опубликован?
— В последнем номере журнала «Шахматы в СССР».
— Ясно, — Портнов поправил кобуру на ремне и решительно направился в ленинскую комнату.
Прошло три дня.
И вот Портнов снова услышал в телефонной трубке спокойный голос полковника:
— Слушай, капитан, а твой «Ботвинник» отличился. Минц-то, оказывается, из Турции.
— А как же портрет? — спросил Портнов.
— Вклеен. Но хозяева зевок сделали, не успели познакомить его с последним номером журнала.
— Молодец Сороколист! — вырвалось у Портнова.
— То-то… А ты — в писаря. Кстати, и Семыкин молодец. Поздравь их обоих от моего имени.
Вскоре эта весть облетела всю заставу.
Громобой, хитровато улыбаясь, сказал:
— Смекнул я, что нашему Сороколисту нужно сыграть с тем типом? Смекнул. Вот и устроил наш Сороколист тому типу эндшпиль. Голова!.. А как же?
Он дважды назвал фамилию солдата и впервые не перепутал ее.
1959 г.
СОЛОМЕННАЯ ШЛЯПА
1
Нет, с этим Касымом Умурзаковым невозможно было идти! Он или молчал, нагоняя тоску, или открывал рот только затем, чтобы сказать: «Слушай, прибавь шагу, Павлюк», «Не греми камнями». При этом лицо его не выражало ничего, кроме собственного достоинства. А ведь был он таким же рядовым солдатом, как и Юрий Павлюк. Вся разница в том, что он служит на заставе дольше, чем Юрий, и капитан назначает его старшим наряда, а Павлюка младшим.
Юрий смотрел на широкую спину Умурзакова, на его загорелую до черноты шею и тоскливо вздыхал.
А кругом была такая благодать! Справа искрилось и плескалось море. Оно уходило из-под самых ног и вдали сливалось с вечерним бледнеющим небом. Слева поднимался обрывистый берег с белыми зданиями санаториев, сплошной зеленью садов и парков. Впереди тянулась непрерывная лента курортных пляжей с полотняными тентами и «грибками». С утра и до вечера здесь не смолкал веселый курортный шум.
И все это называлось границей, хотя до нее было одиннадцать миль территориальных вод. А дальше опять было море, и только за ним, в недосягаемых взгляду далях, лежали берега чужих государств. И все-таки здесь проходила граница, вот по этим пляжам, приморским бульварам и паркам, рядом с домами отдыха и санаториями.
Говоря откровенно, Юрий радовался, что попал именно сюда, на «курортную» заставу. Он вообще считал: где бы ни служить, лишь бы служить. А здесь все-таки море, южное солнце, много всяких развлечений. Не то, что где-нибудь на Памире или в Кара-Кумах…
Юрий и сам не заметил, как засмотрелся на девушек, ставших в круг и перекидывающих волейбольный мяч. Одна из них бросила мяч прямо ему, и Юрий не замедлил лихо ударить по мячу. А почему бы и не ударить?
Умурзаков остановился и невозмутимо заметил:
— Слушай, Павлюк, не отвлекайся от службы.
— Ладно, брось ты! — отмахнулся Юрий.
— Не «ладно», а не отвлекайся, — наставительно повторил Касым.
— Ну, хорошо, хорошо, не буду…