Дозоры слушают тишину

Теперь они жили вместе и всегда будут вместе до самой смерти!.. Они сняли комнату в доме у Паневских, недалеко от заставы. Все дни Мария проводила на заставе, разучивала с пограничниками новые песни, ставила небольшие пьесы. Ездила вместе с ними на стрельбище, стреляла из боевой винтовки. В общем все было хорошо, если бы не предчувствие скорой войны.

И все-таки Горбунов ни словом не обмолвился жене о сообщении мельника. Не велел собрать вещей, не отправил в комендатуру. Он все еще на что-то надеялся… Да и стоит ли ее тревожить? Ведь немцев непременно отбросят за Буг. «Пусть спит и ни о чем пока не думает».

И Мария спала.

Разбудил ее неслыханной силы гром. Дом ходил ходуном, стекла звенели. Гром катился со стороны Буга.

Мария оделась и побежала на заставу. В окопах, сжимая оружие, стояли бойцы. Муж коротко и сдержанно отдавал приказания.

— Вася, что это?

— Война, — сказал он.

Она бессильно опустилась на ступеньку крыльца. Вчера вечером она сидела здесь с бойцами, тихонько пела песни… А сегодня — война…

Мария перевязывала и перетаскивала раненых в блокгауз. И все не верилось, что это всерьез; все думала: скоро подойдет Красная Армия и вышвырнет немцев, — цепи их уже приближаются к заставе. Но Красная Армия не подходила. Не выстрелила ни одна наша пушка, не прилетел ни один самолет. Молчали железобетонные огневые точки, только что построенные вдоль границы. И это было самым страшным.

Вечером оставшиеся в живых пограничники отступили к Волчину. Мария шла рядом с повозкой, на которой везли раненых. Низко пролетали немецкие самолеты, строчили из пулеметов. В суматохе боя Мария потеряла мужа, свою повозку. Так война разлучила их на долгие годы.

Утром следующего дня Волчин предстал перед ее глазами дымящимися развалинами. Не видно было ни пограничников, ни немцев. Лишь кое-где из погребов вылезали местные жители, опасливо озирались по сторонам.

Все семьи командиров Волчинской комендатуры остались в селе, ни одна не эвакуировалась. Единственная в штабе грузовая машина, отданная для детей и женщин, так и не пробилась через вражеское кольцо. Вернулись к своим печальным очагам Валентина Ивановна Милославская, Вера Никифоровна Рындя (Золотарева), Мария Никифоровна Коробко, Евгения Ивановна Коркишко и другие жены командиров. Никто из них не знал об участи своих мужей, но все были уверены, что не сегодня-завтра наши вернутся и освободят их.

А звуки канонады все удалялись, пока не смолкли совсем.

Мария возвратилась в Новоселки. У бывших хозяев она жить не могла — не хотела подвергать их опасности, — и пришлось приютиться у Гордиюков: когда-то у них жил политрук Горбачев. Политрук женился недавно, в отпуску, жена еще не успела к нему приехать. А помощник начальника заставы лейтенант Василий Цибулько две недели назад вместе с семьей уехал в отпуск. Вот и получилось, что Мария осталась в оккупации совсем одна, без подруг. Только и всего, что разоренное, поруганное здание родной заставы… В эти первые страшные дни одиночества оно казалось живым существом, с которым можно и посоветоваться, и поделиться своим горем.

Деревня встретила Марию с откровенной неприязнью. Ведь советская власть пришла сюда так недавно. Куркули и ненавистники тыкали в Марию пальцами, плевали в лицо.

Ей кричали:

— Советка, из-за вас немец пожег наши хаты!..

От каждого слова Мария сживалась как от удара бича.

Гордиюки старались защитить ее как могли: «Разве же она виновата? То ж война, люди!».

И еще нашлись добрые души. Александр Калихович, Григорий Паневский (брат того Паневского, у которого она жила до войны). Они не давали Марию в обиду. А скоро объявились на деревне свои. Да, свои! Пограничник Иван Бузин и красноармеец Гавриил Тупицын, один из строителей огневых точек в районе заставы. И хотя оба были ранены и теперь отлеживались у добрых верных людей, — Мария очень обрадовалась им.

Вместе с комсомолкой Шурой Бурцевой и другими женщинами она лечила бойцов: ходила в Высоко-Литовск за медикаментами, перевязывала раны.

Немцы не стояли в Новоселках: они лишь изредка появлялись с той стороны Буга, и тогда Мария пряталась от них. Но куда денешься от солтыса — местного старосты?

Весной 1942 года солтыс таки донес на «советку», ее схватили и увезли в Брест на сборный пункт, чтобы оттуда отправить в Германию: третьему рейху нужны были даровые рабочие руки.

Мария решила, что лучше умереть, чем стать рабыней. При посадке в эшелон она бежала. Потом через друзей достала справку, что больна, и вернулась в Новоселки.

Здесь ее приютил у себя Александр Калихович. В подвале своего дома он прятал радиоприемник, и Мария стала принимать сводки Советского Информбюро и распространять их по окрестным селам. А вскоре наладила связь с партизанами.

При помощи Григория Паневского она раздобыла для них карту, компас, несколько гранат и винтовок.

Летом этого же года всех «советок» полицаи свезли в лесную деревню Чернавчицы. Здесь был концентрационный лагерь. Кормили кое-как, гоняли на строительство дороги — дробить камень. Мария возвращалась с работы еле живая, с окровавленными ладонями. Она решила бежать из лагеря и уйти к партизанам. Но ее выдала соседка по нарам, и Марию Ивановну схватили и увезли в брестскую тюрьму.

В тюрьме она просидела июль, август и половину сентября. Много женщин сидело в той тюрьме: кто за связь с партизанами, кто за «неблагонадежность», кто просто за то, что были «советками». У всех на воле оставались дети, и несчастные узницы страшно тосковали по ним. Но и не пытались бежать, чтобы не навлечь беду на своих детей. А Мария Ивановна была одинокой. Выбрав удобный момент, когда зазевался конвоир, она ушла. Остаток дня и ночь просидела в болоте, а рано утром пробралась на окраину Бреста, постучалась в окошко деревянного домика. К счастью, в нем жили честные люди. Хозяйка, по фамилии Березина, накормила и переодела Марию, и та пошла в Беловежскую пущу.

Она долго плутала в пуще и чуть не умерла от голода, пока ее не подобрали партизаны из отряда имени Дзержинского. В отряде была Галя Стадник из Киевской области, попавшая к партизанам после того, как они отбили у немцев эшелон с советскими женщинами. Мария Ивановна и Галя подружились и стали вместе ходить на боевые задания.

Вскоре группа получила приказ — пустить под откос немецкий воинский эшелон. Разгорелся бой. Силы были слишком неравные, партизан рассеяли по лесу. Женщины еле спаслись и стали пробираться к своим. Они забрели в лесную деревушку и в одной из хат попросили еды. Но вместо того, чтобы накормить, их передали полицаям, а те отвели в немецкую комендатуру. В каждом русском фашистам мерещился партизан, и Марии Ивановне и Гале грозил верный расстрел. К счастью, Галя оказалась находчивой: она так правдоподобно рассказала о том, как они отстали от поезда, везущего их в Германию, что ей поверили.

Расстрела они избежали, но в Германию их все-таки увезли. Это были самые страшные месяцы в жизни Марии Ивановны. Чужая ненавистная страна, чужие люди, чужой язык. О, как она ненавидела этих мордастых безжалостных бауэров, на которых гнула спину от зари до зари! Лучше бы ее настигла пуля в вольном партизанском краю! И где сейчас Вася? Что с ним? И как у нас на фронтах? Впрочем, по разговорам хозяев можно было понять, что дела у фрицев идут невесело. А вскоре по всей Германии был объявлен национальный траур по воинам, павшим под Сталинградом.

Прошла зима, наступила весна, а потом и лето 1943 года. Мария Ивановна снова пыталась бежать, но неудачно. Ее поймали и привезли на хутор Молдитон в той же Восточной Пруссии. Здесь работало несколько русских семей из-под Ленинграда и двадцать семь советских военнопленных.

Жить стало легче (если можно так сказать о немецкой неволе): рядом свои!. Родные лица, родная русская речь! Восемь пленных решили бежать и пробиться на восток к партизанам. Соблазнительно это было для Марии Ивановны, ох, как соблазнительно! Но уж очень трудный и опасный предстоял путь, не под силу женщине. И она осталась, раздобыв для беглецов подходящую одежду. У Марии Ивановны была «легкая рука»: все восемь человек бежали благополучно.