Страница 1 из 17
Григорий Люшнин
Строки, написанные кровью
От автора
Недалеко от Рязани, где сливаются и впадают в Оку две речушки — Шуринка и Плетенка, жил мальчишка, курносый, белобрысый, крепкий, как орешек. Друзей у него было считано-несчитано. Он и с девчонками дружил. Ведь это они, и не однажды, штопали ему рубаху или штаны, когда он рвал их на деревьях, лазая в грачиные гнезда за яйцами.
Любимым местом в родном краю для беготни были овраги, окружавшие село со всех сторон. Они лежали, как большие зеленые пасти. В них можно легко заблудиться. Но стоит вылезти, все будет ясно — где находишься и как идти к дому.
Еще любил мальчишка в летнее время, когда созреют яблоки и груши, чужие сады. Владельцы садов специально делали шалаши и сидели в них, подкарауливая мальчишку.
Но больше всего он любил в грустные осенние вечера слушать песни в своей избе, куда собирались бабы «на посиделки».
Мальчишка влезал на остывающую печку, ложился ближе к трубе и не сводил глаз с певиц — соседей и теток своих по матери.
Песни был печальные: о дружке милом, который должен вернуться издалека; и о друге, что покинул навсегда любимую. Но стоило певицам затянуть веселую, как мальчишка начинал улыбаться, а где повторялись строки, сам подпевал. А наутро на крутом берегу Шуринки рассказывал содержание песен друзьям.
А вот частушки, которые под балалайку или гармошку распевали парни и девчата, проходя на вечерку мимо окон дома, он знал все наизусть. И однажды сам сочинил частушку, которую запели на селе:
Утренние зори на рязанщине мальчишке казались сказочным явлением. Захотелось ему узнать, кто же поднимает зарю. Он не спал всю ночь. И вот после щелканья соловья и первого крика петухов начало рассветать. Значит, от песен и крика поднимаются зори!
Годы шли и тянули мальчишку, давая ему рост и силу. И вот этот мальчишка стал парнем, но не в селе, а уже в городе Москве, куда отец привез учиться мастерству. Парень работает на заводе. Он видит, как плавится в мартеновских печах металл. Он слышит громовые раскаты прокатных станов. У него появляются новые друзья и новые песни: боевые и лирические, марши и гимны. Парню захотелось научиться петь. Но из этого ничего не вышло.
Парень задумал написать стихи. Ведь сочиняют другие, как он, люди. И парень написал стих о своей профессии:
Жизнь шла. Россия расцветала, крепла. И вот на Россию, родину этого парня, напал враг — гитлеровский фашизм. Парень становится солдатом. Солдат уходит на фронт и сражается против оккупантов, защищая каждую пядь родимой земли. И солдат пишет стихи:
В одном из боев солдата ранило. И он оказался на территории, временно занятой врагами. Солдат пленен.
А что же дальше будет?
Далеко позади фронтовая линия. А здесь, за колючей проволокой, под открытым небом сидят и лежат раненые русские солдаты. У ворот в толпе охранников стоит комендант-эсэсовец со свастикой на рукаве. До чего свастика схожа с пауком. Вот этот паук и сплел стальную паутину, окружив нас ею со всех сторон. А кончив работу, присел на рукав фашисту и замер.
Пропитанная дождем земля кажется теплой, иногда раскаленной, — это тем, у кого ноют на теле раны. Никакой медицинской помощи. Ребята сами помогают друг другу перебираться с места на место. И так изо дня в день. Потом вдруг раненых — в одну сторону, а кто покрепче — в другую, и по разным дорогам увозят и уводят с русской земли в неродные края под дикие крики и выстрелы.
Четверо суток в дороге. Днем солнце палит, а вечером, если не дождь, то ветер с пылью. А вот и нашлось помещение — божий храм. Его железные двери на замке. Но от автоматной очереди замок слетает и падает под ноги конвоиру. Тот, выругавшись, отбрасывает его в сторону сапогом. Конвоир с силой открывает двери и, ударяя по спинам прикладом, загоняет узников, как овец. Охрана довольна: теперь нас не надо караулить. Закрыли ворота — и спи себе всю ночь, не убегут, не в поле. Набив храм до отказа военнопленными, двери запирают.
Внутри храма гул, как во время службы. Раненые размещаются, где придется, кладут под голову котелки, завернутые в вещевые мешки, а у кого их не оказывается — под висок ладонь. Некоторых сон берет не сразу. Кое-кому за неимением места приходится постоять. Вот один из таких. Пожилой, с проседью в висках, он стоит перед иконой, крестится, прося жизни и воли. Но божья матерь глуха к его молитве. Какое ей дело, стоишь ты или сидишь. Она сама-то на птичьих правах. Придет иконописец, проведет черной кистью по верхней губе, и из божьей матери будет какой-нибудь святой Соломон. А рядом кто — то на чем свет стоит проклинает бога, мол, что же он до такого положения человека довел, грех ведь это.
Напротив меня сидит парень с двумя золотыми передними зубами по имени Ванюша. Он, наклонив голову, что-то перебрасывает во рту.
И шутит:
— Получил «За отвагу» за отвагу, а где схоронить не проявлю отваги.
— Так и держи за щекой, — говорю я, — самое безопасное место.
— Пожалуй, и правда, не заметят: медаль тонкая.
Вдалеке от нас развели костер. Он выбрасывает под купол храма плоские красные языки пламени.
— Бога гневите, — сказал молящийся у иконы. — Пощады на том свете не ждите!
— Разводите, — кричит Ванюша, — бросай в огонь всех богов, нам теплее будет.
Постепенно шум и разговоры стихли. И каждый в эту минуту, казалось, подумал: «А сколько сидеть еще в храме божьем и чем все это кончится?» Всю ночь слышались стоны раненых.
Утром раскрылись божьи ворота, и воздух, настоянный на гниющих ранах, поплыл волнами наружу. И вместе с воздухом, покачиваясь от боли в ногах, на свет выходили ослабевшие от голода военнопленные. В ожидании обыска они строились в колонну под собачий лай и крики эсэсовцев.
Вдоль колонны ходили конвоиры и полицаи, заглядывая в лица измученных людей. Один из конвоиров, хорошо говоривший по — русски, объявил, что все до обыска должны сдать ценности, а евреи и комиссары пусть выйдут вперед на три шага. Но из колонны никто не вышел. Тогда немец стал говорить, что фронт прорван и вы, мол, в наших руках. Мы-то у вас в руках, а вот сердце там, в России, в строю. И битва еще не кончена для нас, борьба за свободу будет продолжаться.
Конвоир подошел к двум чернявым ребятам и вывел их из строя. Другой отвел чернявых к дороге — два коротких сухих выстрела прорезали тишину. И тут начался обыск.
В кучу летели всякие мелкие безделушки от ножей до иголок. Бумаги, фотокарточки сваливали в другую кучу и поджигали. Офицер-эсэсовец, не принимавший участия в обыске, ходил по травяному пятаку и кричал:
— Коммунисты, капут, комиссары капут.
Вдруг он остановился и, как дурак, разинул рот, показывая на зубы.
Ванюша, стоявший недалеко от меня, встревожился, и это заметил офицер. Он быстро подбежал к нему, схватил за подбородок, вытаращил бесцветные мутные глаза.
— Рот! Рот! — закричал офицер.
Неожиданно для всех Ванюша крышкой плоского котелка ударил себя по зубам. Два зуба с золотыми коронками окровавились. Ванюша схватил их тремя пальцами правой руки, выдернул и протянул офицеру.