Будьте красивыми

Найдя, чем заняться, что заменить и обновить, Дягилев достал из-за стола трубку ватмана, отрезал полоску, уселся поудобнее и карандашом, размашисто и красиво, замысловатой вязью вывел заглавный вензель «Д».

Подошел дежурный техник старший сержант Стрельцов — с тонкими черными усиками, смуглый, с мечтательными миндалевидными глазами, — присел сбоку, молча, без интереса стал наблюдать за его работой. Дягилев поднял голову, сказал, будто оправдываясь:

— От нечего делать. Табличку вот надо заменить.

Стрельцов был ровесником Дягилеву, им обоим едва исполнилось по двадцать, и потому Дягилеву, как старшему по чину, было стыдно перед Стрельцовым за эту излишнюю красивость только что выведенной им буквы. Он прикрыл ее ладонью и преувеличенно небрежно спросил:

— Слыхал, Игорь, новую хохму? Маленькая дочка пишет отцу: «Папа, если ты на южном фронте, напиши, сколько убил фрицев, а если на…ском, то сколько посадил картошки и как зовут… — Дягилев понизил голос, оглянулся на девчат, — как зовут мою новую маму». Это про нас. Сильно дано, сильно?

Стрельцов вяло улыбнулся:

— Старо, Федя, это я слыхал еще в прошлом году.

— Нет, ты скажи, Игорь, когда мы наконец стронемся с места? На других фронтах жмут во все лопатки, спешат первыми в Берлин. На юге вон уже Болгарию, Румынию освобождают, а мы подошли к самой границе этого осиного гнезда Восточной Пруссии и, изволь, сиди, поглядывай издали. Давануть бы как следует, до самого моря, вымыть руки в балтийской водице — и с нас хватит! Пускай там другие фронта берут Берлин — на здоровье!..

Дягилев говорил запальчиво, нетерпеливо и тем временем, как бы между прочим, стер резинкой замысловатый вензель и написал новую букву «Д» строгого печатного шрифта, а затем и все слово «Дежурный».

Стрельцов, казалось, не слушал его, задумчиво смотрел на девушек, занятых сейчас своими делами: кто читал книгу, кто писал письмо, кто тихо переговаривался друг с другом, а кто просто дремал. На узле была передышка, боевые донесения из частей о работе за день уже прошли, задания на следующий день еще готовили в оперотделе. Без умолку работала только одна связь — с Москвой. По тому, как аппарат, словно выплясывая, выбивал размеренное «тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та», Стрельцов не глядя мог определить, что за ним сидела Елена Гаранина и передавала пятизначную шифровку. В это время, с полуночи, когда на два-три часа ослабевало боевое напряжение на проводах, обычно шли шифровки под загадочным и немного жутковатым титулом «смерш» — донесения особого отдела. Прохождение этих шифровок строжайше контролировалось. Обычно их приносил на узел дежурный шифровальщик отдела. Не выпуская из рук шифровок, он регистрировал их в экспедиции, сам нес на телетайп и сидел рядом с телеграфисткой, пока не получал подтверждения о приеме. У телетайпа Гараниной и на сей раз сидел особист, молодой лейтенант, от которого никто на узле за все время не слышал ни одного слова, точно он был глухонемым.

«Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та», — весело выбивал, выплясывал аппарат Гараниной, будто радуясь тому, что он работает один, а другие телетайпы слушают его с выключенными моторами.

Так работать, как работала на телетайпе Гаранина, никто не мог. Ее работу в полном смысле можно было назвать музыкальной: пальцы Гараниной делали в час до 15 тысяч ударов по клавишам, и притом совершенно безошибочно, как самой высокой точности автомат. И решающим, покоряющим в ее работе был такт, ритм. Без такта, без ритма, без тонкого музыкального слуха вообще было бы немыслимо работать так, как работала Гаранина. Слушая эти тра-та-та-та-та, трудно было представить, чтобы эти звуки, этот водопад звуков из пятнадцати тысяч ударов в час, имеющий свой особый такт, особый ритм, свои взлеты, падения, паузы, могли издавать человеческие руки.

Когда-то Гаранина была красивой. Теперь ей было больше двадцати пяти. Однажды она показала Стрельцову фотографию молоденькой девушки с косами, переброшенными на грудь, с черными смеющимися глазами и чуть припухшими губами. Это была давнишняя-предавнишняя Леночка Гаранина. Теперешняя Елена Гаранина была худощава, ходила сутулясь, зябко скрестив на груди руки, как бы с опаской, точно слепая, переставляла по земле тонкие ноги; от ее былой красоты остались разве одни косы, длинные, толстые, смолистые, за которыми она ухаживала прямо-таки с фанатическим терпением, — такие косы в фронтовых условиях все равно что грудной ребенок на руках.

Гаранина ни с кем не дружила, казалось, ни о чем не думала, отдавалась только одному: работе. Она всегда занимала самую трудную, самую загруженную линию, могла просиживать за аппаратом сутками, не разгибая спины, не снимая тонких сухих пальцев с клавиатуры. Видимо, вот эта тяжелая изнурительная работа в течение долгих лет войны — без отдыха, под землей, без солнечного света и воздуха и сделала из цветущей Леночки Гараниной сухую, нелюдимую и даже злую Елену Гаранину, которую уважали и побаивались на узле. Уважали за отличную, просто непостижимую работу, а боялись за несносный характер. К тому же все знали, что Елене благоволил сам генерал Прохоров: бывая на узле, он подсаживался к ней, подолгу и задушевно беседовал, называл Леночкой, что делало ее в глазах остальных девушек не только злой, нестерпимой, но еще и могущественной.

Однако сейчас Стрельцова занимала не Гаранина, он видел лишь ее узкие плечи, на которых мешковато висела гимнастерка, и черные косы, венцом уложенные на голове. Затуманенным, грустным взглядом Стрельцов смотрел на девушку, что стояла позади Гараниной и наблюдала за ее работой. Пунцовая от волнения, с ямочками на щеках, с блестящими от восторга карими глазами, с короткими, вьющимися на висках каштановыми волосами, в гимнастерке, плотно облегавшей небольшую грудь и подтянутой широким офицерским ремнем с блестящей латунной звездой на пряжке, она с таким неподдельным восхищением и даже испугом смотрела, как пальцы Гараниной выбивают ритмичную музыкальную дробь, что, казалось, перестала дышать. Вдруг она оглянулась, встретилась взглядом со Стрельцовым и еще больше залилась краской.

— Все на Карамышеву любуешься? — спросил Дягилев, оторвавшись от работы. — Смотри, Игорь, заметит генерал, мигом на другой конец света угонит.

— Я думал, ты умнее, Федя, — сказал Стрельцов. Сверкнув глазами, он встал, намереваясь уйти к себе, в помещение кросса.

В этот момент зазвонил телефон. Замурованный в толстый кожаный чехол, он прозвонил глухо, сыто, властно.

— Дежурный по связи лейтенант Дягилев слушает, — поморщившись, ответил Дягилев, взяв трубку.

— Товарищ дежурный по связи. Вечером в девятнадцать пятьдесят три на капе фронта через наш узел прошло разведдонесение. Найдите его и принесите мне. Срочно!..

Это был начальник узла связи инженер-майор Скуратов.

— Есть, товарищ инженер-майор, — четко, с готовностью отрапортовал Дягилев. Положив трубку, тихо выругался. — Не спится человеку. Теперь никому не даст покоя! — и с сожалением отложил листок с начертанными карандашом словами: «Дежурный по связи».

Скуратов, однако, тут же пришел на узел сам. Высокий, сутулый, с неподвижным одутловатым лицом, в шинели, наброшенной на плечи, он, как всегда, был хмурым, угрюмым. Появляясь на узле, он обычно проходил вдоль рядов аппаратов, не глядя ни на кого, сутулясь, зорко кося по сторонам красными воспаленными глазами, хрипло бросал замечания:

— Почему бумажка на полу? Непорядок. Командующий может зайти. А почему не почищены сапоги? ДС! Накажите нерадивых. Мы на виду у всей армии.

Скуратов среди связистов не различал ни мужчин, ни женщин. Девушек он звал бойцами. «Товарищ боец, почему у вас не работает связь?» — «Обрыв, товарищ инженер-майор». — «Хорошо, сидите, товарищ боец». Однажды Елена Гаранина во время ночного дежурства стала переплетать косы, распустив их на груди. Вошел Скуратов, скользнул взглядом по полу, по ногам девушек, по мусорным корзинкам и вдруг поднял красные глаза и увидел Гаранину — с минуту смотрел на нее, остолбенев, впервые, наверное, увидя в «товарище бойце» живого человека, да еще девушку, и было видно, как он боролся с собой, решаясь и не решаясь сделать Гараниной выговор, но так ничего и не сказал, повернулся и, сутулясь, вышел вон. Девушки меж собой, в минуту веселья, шепотком называли Скуратова евнухом. Но это только так, между прочим, вообще же они боялись его пуще огня.