Будьте красивыми

— Точно! Однако, дорогой мой крестьянин, я посоветовал бы тебе поскорее увольняться из армии, к своим песням, не втирать очки добрым людям. Кому это нужно? Ты свое отвоевал…

— Обожди, Коля. Теперь немного осталось, — сказал Ипатов, польщенный словами Лаврищева. — С ногой ничего не случится. Погода стала получше, и с ногой будет лучше.

— Вот ведь упрямый! Сколько я ни разбираюсь в вашем брате, крестьянине, — упрямства у вас хоть отбавляй.

— Тем и живем, дорогой, — усмехнулся Ипатов. — Тем и живем — упрямством. Совершенно точно. В нашем деле без упрямства никак не обойтись. Земля, братец, она любит упрямых. — И почти без перехода, доверительно: — А знаешь, Николай Николаевич, у меня ведь тоже сегодня ночью гость был, не слыхал?

— На машине? Слышал, Кто-нибудь из полка?

— Бери выше. — Ипатов хитровато прищурился. — Из особого отдела армии.

— Вот как! — живо обернулся Лаврищев. — Смерш?

— Он самый. Про Карамышеву справлялся…

— Пронюхали! Скуратов, наверное, позаботился.

— Пустое дело-то, Николай Николаевич! — сбросив наигранность, воскликнул Ипатов.

— Пустое — это и страшно, — раздумчиво сказал Лаврищев. — За пустое ответ держать труднее. Пустое почти всегда недоказуемо…

Ипатов пригляделся к замполиту, в его словах прозвучало что-то слишком уж искреннее, будто пережитое, изведанное им самим.

— Что ж будем делать, майор? Я, признаться, иду на узел и не знаю зачем. Как в сказке: поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Ясно одно: надо что-то делать.

— Как фамилия этого особиста?

— Станков. Капитан Станков.

— Гм-м. Вроде слышал где-то… Э, а нога-то у тебя совсем сдала, Петрович, пот даже прошиб. — Лаврищев взял Ипатова под локоть. — Вот что, заглянем-ка к моему знакомому, посидим часик у него, отдохнем, иногда минутку отдохнуть — день быть бодрым. Он живет неподалеку, прямо у шлагбаума, в отдельной землянке…

— Это что же, ваш ночной гость?

— Так точно. Старший лейтенант Троицкий. Комендант штаба. У него и прилечь можно… И стопочка, наверное, найдется, если хочешь, — весело, будто пытаясь развеселить Ипатова, говорил Лаврищев. — Решили?

— Что ж, заглянем, — согласился Ипатов.

Дорога повела на подъем, почва стала песчаной, сосновый лес распространился по обе стороны дороги.

Вышли на широкую просеку. Низко над лесом, вдоль просеки, куда-то спешили, уходили разорванные клочья тумана, зеленовато-розового. Постояв минуту, направились к другой стороне просеки, к проходным воротам.

— А вот и наш Троицкий! — воскликнул Лаврищев. — Ишь стоит — Наполеон! Ты, Петрович, не пугайся его — в душе он ягненок. Человек, как говорят, зело интересный…

Комендант штаба воздушной армии старший лейтенант Евгений Троицкий, выше среднего роста, широкоплечий, немного сутулый, в новенькой форме летчика, стоял у ворот проходной будки, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Погруженный в глубокие раздумья, он не замечал, что часовой у шлагбаума уже давно и с удивлением смотрел на него, видимо определяя, какие мысли занимают всегда молчаливого, строгого коменданта штаба, и до того увлекся этим рассматриванием, что забыл о своих обязанностях и не видел, как по лесной просеке, держа путь к проходным воротам, приближались Ипатов и Лаврищев. Когда Троицкий поднял голову, они были уже в нескольких шагах. Увидев, что комендант слишком сердито и нетерпеливо бросил взгляд в его сторону, часовой встрепенулся, рывком поправил на груди автомат и тут же увидел Ипатова и Лаврищева.

Троицкий передернул плечами, будто намереваясь уйти, но остался на месте, приняв безучастный, независимый вид. Между тем он внимательно наблюдал, как часовой остановил спутников. Невдалеке, на просеке, послышались женские голоса: следом за Лаврищевым и Ипатовым, догоняя их, шел утренний наряд ка узел связи.

— Часовой, пропустите! — негромко, но властно сказал Троицкий и сморщился. Ему не хотелось встречаться с Лаврищевым, да еще при незнакомом человеке, и больше всего из-за несчастных усов, которые Троицкий порывался отращивать множество раз и неудачно — вместо усов у него росли какие-то серые жесткие колючки. Сегодня утром, как назло, после долгих колебаний он предпринял очередную попытку отпустить усы.

Лаврищев и Ипатов перешли дорогу и прямо через густую поросль черничника, задевая полами шинелей за низкорослые можжевеловые кусты, направились к Троицкому. Одновременно из-за поворота вышел к шлагбауму и растянутый, путаный, вольный строй девушек, которых вел Дягилев.

— Эх ведь, сколько их! — послышалось сзади.

Ипатов оглянулся.

Из караулки, расположенной невдалеке от шлагбаума, высыпали человек пять солдат, некоторые были в гимнастерках, некоторые в шинелях, наброшенных на плечи.

— Воздух, Машки! — кричал один, указывая на строй девушек.

— Рама! — блажил другой.

— Тише, дикари! Век живых девчонок не видели, что ли! — пытался остановить третий.

Зашумели и девушки:

— Контуженные! Ненормальные!..

Дягилев в растерянности развел руками, не зная, кого останавливать.

— Что за люди? Что за дикости? — воскликнул Ипатов.

— Свиридов, ко мне! — громовым голосом крикнул Троицкий. Один солдат, тот, что кричал громче всех, простоволосый, в гимнастерке, пулей перескочил дорогу, громко стукнул каблуками, вытянулся в струну перед Троицким.

— Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию…

— Пять суток ареста, — чеканя каждое слово, перебил его Троицкий. — За непочитание воинского звания, За недисциплинированность. За глупость. Солдат не должен быть глупым. Ясно? Идите!..

— Есть, пять суток ареста! — звонко отрапортовал солдат, браво, на одних носочках, повернулся, поглядел вслед удаляющимся девушкам, тяжело опустился на пятки, пошел вразвалку, понуря голову, к караулке.

— Женя, здравствуй, ты не перехватил? — спросил Лаврищев, подавая руку Троицкому. — За глупость даже в армии, кажется, не наказывают…

— Если она не выпирает наружу, — улыбнулся Троицкий, сконфуженно косясь куда-то в сторону. — Наши новички, Николай Николаевич, фронтовики. Наскучились без девушек, вот и грубят, боятся быть слишком нежными…

— Ну, ну, — только и молвил Лаврищев. — Будьте знакомы — капитан Ипатов, наш командир роты. У него с ногой плохо, разреши малость отдохнуть у тебя.

— Заходите, — сказал Троицкий, отворачиваясь, чтобы не показывать свои усики, и торопливо зашагал по ровной, посыпанной желтым песочком дорожке к землянке, спрашивая через плечо; — Ранены были? Прежде времени удрали из госпиталя? Где лечились?..

— Оттуда не очень убежишь, далеко, — идя позади всех, неестественно громко, растягивая слова и тоже сконфуженно, будто по его вине солдат получил наказание, отвечал Ипатов. — Конечно, было бы лучше еще недельки две на бугорке перед госпиталем на солнышке понежиться. В Семипалатинске был…

Троицкий живо обернулся, прямо и внимательно посмотрел на Ипатова, и все увидели, что у него усы.

— В Семипалатинске? Странно…

— Вы удивлены? — спросил Ипатов.

— Да нет, просто так, совпадение. Некоторые воспоминания, — неопределенно ответил Троицкий.

Они спустились вниз по лесенке и вошли в довольно просторное и мрачное помещение, слабо освещенное дневным светом, который проникал сюда сквозь единственное низкое оконце, прорубленное против входа. Невысокие стены землянки были обиты большими листами белой фанеры, в то время как потолок представлял собой круглый сосновый накат, который отсырел и кое-где покрылся зеленой плесенью. Нетрудно было догадаться, что в этом большом, просторном помещении располагался один человек. В правом переднем углу стояла железная койка, небрежно заправленная полосатым байковым одеялом. Перед окном помещался небольшой канцелярский стол, на котором в беспорядке лежали шахматная доска со сбитыми в кучу фигурами, книги, одна из которых была раскрыта. На узком подоконнике стояла пепельница, сделанная из консервной банки и до краев заполненная окурками. Окурки валялись и на полу, под столом, и перед железной печуркой, поставленной у входа. На простенке возле окна висел плакат с крупной надписью: «Убей немца!»