Будьте красивыми

Они не искали других встреч — за стенами узла, в лагере. Этих встреч и не надо было: Варя и без того теперь была всегда на глазах у Игоря, а Игорь у Вари. И большего счастья, чем видеть Игоря, посидеть рядом с ним на виду у всех, Варе и не надо было.

Сейчас они встретились впервые наедине, без людей, ночью — и в такой тяжелый момент для них. Варя сидела на топчане и ждала, что он скажет. А он молчал и ничего не говорил. И она потихоньку заплакала.

Наконец он сказал:

— Иди, Варя, посиди…

Она тихо, неслышно подошла к нему и села рядом на порожке.

— Ну, что со мной будет, Игорь? Что делать? Мне страшно, — сказала она.

— Подожди, Варя, помолчи, — сказал он задумчиво. — Посиди.

И она покорно замолчала.

Из леса тянуло прохладой и еще чем-то холодным, металлическим, что, казалось, лежало где-то рядом, перед ними. Деревья спали. Между веток Варя увидела звездочку. Ей очень хотелось прислониться к Игорю, отдохнуть, так она устала за день — и наплевать на арест, на все, что ожидает ее! Но Игорь молчал.

Потом он сказал:

— Варя, у тебя, наверное, барахлил аппарат. Почему у тебя вместо одной двойки вылетели две?

— Ты хочешь сказать, что во всем виноват ты, техник?

— Помолчи, Варя. Мне кажется, твой аппарат в тот вечер барахлил, давал сдвоенные посылки. Бывает так…

— Не надо этого делать, Игорь! — сказала она испуганно. — Не надо, Игорек, послушай меня! С тобой хуже сделают, чем со мной. Пускай я одна отвечу, И потом ты забыл, — воскликнула она, — я ведь должна была проверить контрольную ленту, найти ошибку и исправить ее! Это я виновата, я одна, Игорь! Аппарат работал очень хорошо, на линию с капе фронта всегда ставили лучший аппарат.

Он снова надолго замолчал. И то, что он молчал долго и не ответил ей, говорило о том, что он остался при своем мнении и не послушал ее.

— Варя, дело худо. Ты даже не знаешь, как худо, и я не уверен, что аппарат не двоил. А если двоил, то виноват я, и ты молчи, — сказал он опять.

— Не надо, не надо, Игорь! — взмолилась Варя и прижалась к его плечу. Плечо было колючим, холодным. Тогда Варя вскочила и бросилась на топчан. Голова ее горела. Теперь она боялась не за себя, а за Игоря. Она знала; с ним за эту ошибку сделают хуже, чем с нею. Ей казалось, что, если он скажет, наговорит на себя, она потеряет Игоря, а вместе с ним и всю радость жизни.

Дверь в сторожку тихо прикрылась. Варя рывком поднялась, посмотрела в темноту, крикнула испуганно:

— Игорь!

— Молчи, Карамышева, — послышался снаружи приглушенный голос Медовницы. — Нельзя шуметь…

Откуда здесь опять Медовница? Был ли тут Игорь? Может быть, ей все это только показалось? Может быть, его вовсе и не было! Где он, что с ним?..

В эту ночь Варя спала тревожно, поминутно вскакивала, садилась на топчане, прислушивалась. Сегодня и лес не шумел, шумело только в ушах. Было страшно и холодно.

А утром, вместе с далеким-далеким, почти несбыточным рассветом, в окно сторожки заглянула ягода малины, по-прежнему целая и невредимая, такая же свежая и прозрачная — на ее крохотных ворсинках висели разноцветные пылинки росы…

Стрельцов не мог избавиться от навязчивой мысли: да, да, да, аппарат на линии с капе фронта в тот вечер давал сдвоенную посылку, так вместо одной двойки получились две — 22; да, да, он, техник, при приемке смены обязан был проверить, как работает телетайп, и отрегулировать его — и не сделал этого. И хотя аппарат работал отлично, хотя он, техник, проверял, регулировал его, в том, что ошибка допущена по его вине, Стрельцов был почти убежден. Он должен кому-то сказать об этом!

Хотя бы тому же Скуратову, так оставлять нельзя, нельзя!

Это решение еще более окрепло после встречи с Варей. Утром Игорь встал раньше всех, до побудки, сходил на речку, окатился холодной водой до пояса, насухо, до жгучего огня растерся полотенцем. «Выберу момент, доложу Скуратову, — упрямо думал он. — Пускай со мной что угодно делают, а ее нельзя трогать, она не виновата».

Утро выдалось тихим, ясным: так бывает только осенью. Еще вчера моросил дождь, стояли непроглядные туманы, которые, казалось, давили к земле все живое, а сегодня вставало большое красное солнце, на небе не было ни облачка, горизонт раздвинулся до бесконечности; любой звук чист, воздух до хмельного свеж — осень, осень!

Одевшись, Игорь, залюбовался видом полей, по гибким лавам перешел на ту сторону речки, остановился на закрайке густо-зеленого поля озимых, уходившего вверх по склону. Возможно, этот хлеб уберут уже в мирное время. Да, это будет так! Идут последние месяцы войны…

Озимь покрыта легкой сеткой паутины. Паутина блестит на солнце, словно широкая, расшитая бирюзовыми нитками скатерть. Вот легкий порыв ветерка, не порыв, а просто еле заметное движение воздуха подхватило одну кисть этой скатерти, подняло ее на незримой ладони, отпустив, погнало на небольшой высоте над полем, вдоль склона, и гнало до тех пор, пока паутинка не зацепилась шелковистым хвостом за куст ивняка, разросшегося невдалеке, на конце поля. И вот уже бьется она, эта воздушная паутинка, на ветке ивняка, тянется куда-то, по воздуху, не может оторваться; вдруг, обессилев, поникла к земле, потеряв надежду вырваться из плена, но ветерок снова всколыхнул ее, и она, обнадеженная, рванулась изо всех сил — и снова на свободе, снова плывет над бескрайним океаном осенних полей — все дальше, дальше. А вдали золотистый лес примет ее в свои объятия и уже никуда не отпустит…

Игорь смотрел на поле, на уплывающую вдаль паутинку, на красный диск солнца, и в его сознании вырисовывались, прояснялись, уходили куда-то вдаль, уноси-лись, как эта паутинка, воспоминания: Варя, чистая и свежая, как это утро, такая простая и не похожая ни на кого, потом — родная деревня, мать, сестренка, школа и — опять, опять она, Варя. Что в ней удивительного, что в ней зовет, манит, покоряет Игоря? Откуда она взялась? Как вообще он, Игорь, оказался в этой роте, вместе с нею, как судьба свела их? Он был уверен, что другой такой девушки, как Варя, не существовало на свете, не было и не могло быть. Он мог бы найти, отличить ее среди сотен, тысяч с закрытыми глазами по ее дыханию, по теплу, какое она излучала. Такого Игорь еще не переживал никогда. Это было что-то чудесное, загадочное и… тревожное. Нередко в мужских разговорах о женщинах говорилось с каким-то ухарством, с этаким грубоватым превосходством. А Игорь боялся взять Варю за руку, боялся, что это разрушит красоту и понимание, какие были между ними, обидит, оскорбит ее, а еще больше боялся открыться в своих чувствах, потому что говорить о любви в такое время, когда шла война и когда кругом умирали люди, было бы просто кощунственно, и это тоже лишь разрушило бы пленительную красоту их отношений. Как ни странно, Игорь больше рвался не к Варе, а от Вари. Именно перед нею, больше всех перед нею ему было стыдно за то, что он, здоровый парень, мужчина, которому место на передовой, в бою, околачивается в роте связи, среди женщин. «Сбежать отсюда — на фронт, на передовую, к чертям, к чертям!» — временами все подымалось в нем. Для этого была еще другая причина, сильнее, чем чувство к Варе. Это было чувство невыполненного долга…

Игорь никогда не мог забыть тяжелого, трагического эпизода, которым завершилась его боевая жизнь.

Как это вышло, он и сам не знает.

Его взяли в армию в сорок втором году, с третьего курса техникума. «Незаконченный гидротехник», как он любил называть себя, стал десантником — и не простым десантником. В учебной бригаде, когда начались уже занятия по прыжкам с парашютом, Стрельцова вдруг пригласили на комиссию. Это была своеобразная комиссия, которая развеселила всю бригаду. Проводил ее всего-навсего один человек — разбитной, веселый капитан в теплом комбинезоне летчика и унтах, по слухам бывавший в горячих переделках.

— А ну, джигиты, за мной! — скомандовал капитан и привел отобранных молодцов в клуб, рассадил в зрительном зале, сам стал на сцене, взял в руки балалайку, тренькнул что-то залихватски-веселое и возвестил: — Кто играет на этой бандуре?