Трясина

— Ой и не спрашивай, дядька! Из плена вырвался! Да и не один я, а тридцать шесть человек.

— Что ты говоришь?! — удивленно воскликнул дед Талаш. — Как же это?

— А значит, пришли легионеры. Ну и начали вылавливать и хватать тех, кто смело пошел за большевиками или кто панского добра не пощадил. Начали мстить, свои порядки наводить, усмирять и всякие грехи припоминать. А народ наш… сам знаешь, разный народ есть… богатеи начали под панскую дудку плясать и доносить, кто в чем грешен… Вот я и попался: арестовали. А в других местах многих зацапали. Набралось целое общество. Собрали нас в кучу и погнали. А народ собрался не из робкого десятка. Знакомые и незнакомые. Привели нас к уездному комиссару, заперли в какой-то холодной кладовой. Думали, что на этом кончится. Но слух пошел, что нас дальше погонят, Куда и зачем — не знаем. А был среди нас удалец, Марка Балук из-под Цернищ. Парень, видавший виды! Солдат старой армии. «А, говорит, буду я им тащиться, как арестант! Сто болячек им в бок! Из немецкого плена вырвался, а у себя дома терпеть буду? Нет дураков! Хватит!» Видим, человек шевелит мозгами. «Поклянитесь, говорит, что будете слушаться меня, так и вы выйдете на волю». — Значит, додумался до чего-то человек. А кому же не хочется на воле быть? Так отчего не присягнуть? Вот он и говорит: «Присягали мы царю на евангелии, но присяга ему не помогла. Вы же мне присягните на крестьянском лапте. Поклянитесь, что будете слушаться меня, и пусть каждый поцелует свой лапоть!» Серьезно говорит, не шутит. «Лапоть, — говорит, — знамя нашей мужицкой доли». И знаешь, дядька, что? Стали мы целовать свои лапти, на своих ногах. Ей-богу! Кто шутя, а кто и без смеха. Тогда Марка и говорит: «Ну, так вот что. Когда вас отведут верст на пять-шесть, а может, и больше — насчет места я соображу, — слушайте мой сигнал. А сигнал мой будет такой: „Стой, лапоть упал!“ Как только услышите, молнией бросайтесь на конвойных и обезоружьте их! Все зависит от внезапности и быстроты нападения. Двое-трое безоружных легко справятся с одним вооруженным, если только сделают это дерзко и быстро».

Понравилась нам та стратегия. Обдумали, обсудили каждую мелочь, разбились на группы. Говорим шепотом, чтобы сохранить в тайне наш сговор… Вывели нас. Глядим: двенадцать конвойных, тринадцатый командир. Мы, конечно, и виду не подаем, что у нас в мыслях. Прикидываемся, что так ослабели, еле на ногах держимся, шатаемся. Выстроили нас. Капрал подал команду, сам вперед пошел. Тронулись. Пять конвойных справа, пять слева, двое позади. Я в первом ряду. С капрала глаз не свожу, не так с капрала, как с его ружья: очень оно мне приглянулось. А в ушах все время звучат три слова: «Стой, лапоть упал!» Марка Балук идет позади.

Миновали местечко. В поле вышли… Тут и там подводы встречаются, прохожие. Конвойные подгоняют нас, покрикивают да такими скверными словами ругаются, что слушать тошно. А мы горим от нетерпения — и так уж часа полтора тащимся. Командир наш молчит. И только мы вышли из леса на поляну, как рявкнет Марка Балук: «Стой, лапоть упал!» — и что тогда сталось, что там началось, и рассказать не смогу. Все сплелись в один живой клубок, только слышны были сопение и хрип. Я даже не знаю, как очутился возле капрала. Помню только, что он лежит в снегу, глазами хлопает белый как Снег, и на меня глядит. А я ему говорю:

«Лежи, не подымайся!» У меня в руках его ружье, вот это самое — заграничный карабин на семь патронов. И револьвер у меня, и сабля. Бросился другим помогать, а моя помощь уже не требуется.

«Слушай мою команду!» — крикнул Марка и махнул саблей, а в Другой руке у него револьвер. «Айда в лес, и конвойных веди!» Напуганные, бледные как смерть, покорно побрели конвойные. Да, не они теперь конвоиры, а мы. Хватит нас скотами называть. Отошли мы с версту. «Стой!» командует Марка. Остановились.

«Снимайте, паны, сапоги!» Разулись. Тринадцать из нас надели сапоги, а лапти отдали конвоирам. И бросили их там в лесу, живых, но с помятыми боками. Взяли все ихнее оружие — кто ружье, кто револьвер, а кто саблю. На прощание Марка сказал: «Ну, хлопцы, айда кто куда! Но от присяги я вас не освобождаю!.. И вы, живодеры, свободны! — сказал он конвойным. — Повремените тут, а потом идите на все четыре стороны». С тем и ушел, и мы тоже разошлись.

— Ах, пропади они пропадом! Жаль, меня с вами не было. Ну и ружье ты себе раздобыл, Мартын! — восхищался дед Талаш, разглядывая карабин.

8

Не знал Панас, что его особой интересуется не кто-нибудь, а сам войт Василь Бусыга. Войту надо знать, что у кого на уме, проследить и выведать, куда делся дед Талаш и какие у него намерения. Войт — начальство. А у начальства бывают такие мысли, что о них не должны знать подначальные, и особенно такой ненадежный человек, как дед Талаш. Дед ни в грош не ставит панов и новых начальников, да еще на чужое добро зарится. И вообще он враждебно относится к таким солидным хозяевам, как Василь Бусыга, Кондрат Бирка и им подобным. Это он подговаривал разных голодранцев, чтобы они забирали землю у зажиточных хозяев и поделили ее, — недаром у него в доме поселился большевистский командир. И наконец, дед Талаш с топором бросился на легионеров. Короче говоря, дед весь пропитался большевистским духом. И теперь он наверняка в сговоре с большевиками. Кто может поручиться за то, что он не привёдёт сюда красных? Нет, пока дед Талаш скрывается неведомо где и неведомо с каким умыслом, не может быть спокоен Василь Бусыга. Это не значит, что он боится деда Талаша, нет. Войт — начальство и стоит на страже закона и порядка. Недаром высшее начальство — уездный комиссар приказал ему брать на заметку тех, кого обуял дух возмущения и непослушания. А что касается красных, то Василь Бусыга мало тревожится: за спиной легионеров-захватчиков стоят крупные иностранные державы. Но красные могут доставить еще много хлопот: до ушей войта доносятся слухи, что по лесам слоняются какие-то люди, сговариваются, к чему-то готовятся, что-то замышляют. Лишняя предосторожность вреда не принесет. Но быть начальником — не такое простое дело, как это может показаться со стороны.

В первую очередь надо приняться за деда Талаша.

С одной стороны, хорошо, что хата Талаша стоит на отшибе: каждый, кто идет туда или оттуда, сразу бросается в глаза. Но есть и неудобство: если сам будешь слоняться поблизости, то и тебя заметят. Наблюдая время от времени за хатой Талаша, Василь Бусыга заметил, что Панас то и дело отлучается из дому. Интересно, куда он ходит? У войта мелькнула догадка: не есть ли Панас тот ключ, которым можно открыть убежище деда Талаша. С Панаса и надо начинать, но как? Поручить разве кому-нибудь проследить за ним, приставить к нему специального человека? Нет, это способ неподходящий: рискованно вмешательство третьих лиц в такое дело — они могут оказаться при других обстоятельствах лишними свидетелями против него самого. Кроме того, нет уверенности, что все это останется тайной. Василь Бусыга принял другой план. Он доложил куда следует, как и через кого можно получить сведения о деде Талаше, а там пусть разыскивают его сами… И сено будет цело, и овцы будут сыты.

Накануне того дня, когда Панас должен был встретиться с отцом под дубом у Сухого поля, среди ночи вдруг раздался стук в дверь хаты. Первой проснулась бабка Наста. Подняла в тревоге голову, прислушалась. Стук повторился с большей силой и настойчивостью.

— Ой, кто же это стучит? — в испуге произнесла бабка Наста.

Максим, накинув тулуп, выбежал босой в сени.

— Кто там?

— Открывай, — властно и сердито крикнул кто-то снаружи.

— А кто там? — допытывался Максим.

— Открой, Максим, это паны и начальники.

Максим узнал по голосу соседа Микиту Целеха и отодвинул засов.

Топот нескольких пар ног раздался в сенях, и сноп яркого света ворвался в хату. Откормленный, толстомордый рыжеусый человек зверского вида держал в руке электрический фонарик, освещавший убогую обстановку хаты. Максим зажег керосиновую лампу. Черные тени еще больше сгустились в углах приземистой хатки. Испуганные тараканы побежали по стенам к печи, прячась в щели. Видно, и их всполошил страшный гость со своим электрическим фонариком. Неожиданных гостей было четверо: три легионера и Микита Целех, который был понятым.