Трясина

— Ладно!

Букрей отвел в сторону командиров отделений и деда Талаша и отдал приказ, где, кому и что делать.

По обочинам дороги почти от самого леса густо росли старые липы. Колонна разделилась на две цепи и двинулась вперед, скрываясь за широкоствольными деревьями. Букрей и Дарвидошка шли впереди, а за ними дед Талаш и его разведчики. Невдалеке от двора колонна остановилась. Букрей снял шинель, отдал ее деду Талашу, а сам надел дедов полушубок. У одного из партизан нашелся платок, служивший ему шарфом, а вместо юбки Букрей при помощи деда Талаша надел волчью шкуру. В темноте он был похож на женщину, и, несмотря на напряженный момент, кое-кто приглушенно засмеялся.

Букрей и Дарвидошка двинулись вперед. За ними на некотором расстоянии следовали дед Талаш и два партизана. Букрей выбрал место в темном закоулке двора, около какого-то строения остановился и вынул наган из кобуры. Дарвидошка направился к конюшне, где раньше стоял часовой. Там его не оказалось. Часовой подошел ближе к дому, в котором ярко светились окна, задернутые легкими занавесками. Сквозь стекла виден был красивый темноволосый офицер, сидевший у рояля и перебиравший пальцами клавиши. Звуки музыки еле доносились во двор. Неподалеку от рояля стояла стройная блондинка, не сводившая глаз с офицера.

Часовой не отрываясь глядел на освещенные окна и порой грустно вздыхал. В это время к нему приблизился Дарвидошка. Ему пришлось толкнуть часового, чтобы отвлечь его внимание от прекрасной блондинки.

— Молодицу привел! — сказал Дарвидошка шепотом.

Часовой вздрогнул и оглянулся.

— Где она? — спросил он взволнованно.

— Возле гумна ждет, стесняется сама идти…

— Молодая?

— Ну да. Огонь баба!

Часовой заерзал на месте. Потом быстро пошел вслед за Дарвидошкой, напевая, чтобы скрыть свое волнение, игривую песенку:

«Поглядим, как ты вскочишь!» — думал паренек про незадачливого кавалера.

Букрей еще плотнее прижался к стене. Дарвидошка немного отстал, а легионер храбро двинулся к «молодице».

— Не пугайся, душенька!

Прислонив к стене винтовку, легионер обнял «молодицу». В мгновение ока Букрей словно железными обручами зажал легионера и швырнул его на снег.

— Молчи, гад, тут тебе могила!

Густой бас Букрея вмиг рассеял романтическое настроение легионера. Он только прошептал:

— Пан бог с нами!

— Не пан бог, а взводный Букрей!

Легионера отвели под липы. Красноармейцы и партизаны бросились во двор, окружили дом и дворовый флигель, где выпивали легионеры, поставившие винтовки в углу возле порога.

Одновременно и в дом, и во флигель ворвались красноармейцы и партизаны.

— Ни с места! — загремел Букрей, войдя в дом.

— Руки вверх! — крикнул дед Талаш во флигеле, и партизаны направили штыки на легионеров.

Те покорно подняли руки.

В доме упала в обморок блондинка. Умолк рояль. Офицер застыл на месте. Зазвенели сброшенные на пол тарелки. В немом ужасе глядели шляхтичи на дула револьверов и стальную щетину красноармейских штыков.

— Пропали! — произнес побелевшими губами офицер, игравший на рояле.

15

В ту же ночь девять пленных легионеров были усажены в экипажи, в которых шляхтичи съехались на банкет, чтобы Чествовать своих вояк. Под конвоем красноармейцев, оседлавших взятых у панов коней, пленников отправили в Высокую Рудню. Дарвидошка и один из партизан правили лошадьми. Дарвидошке это занятие нравилось, тем более что он сидел на козлах экипажа, где поместили легионера, столь неудачно пытавшегося ухаживать за «молодицей». С затаенной ненавистью поглядывал легионер на своего «свата», а тот, усмехаясь, погонял коней во всю прыть.

Обильная закуска, которую шляхтичи заготовили для такого торжественного случая, тоже досталась красноармейцам и партизанам. Захватив остатки пиршества, они вернулись в лес. Оставаться здесь на отдых Букрей считал небезопасным. В Виркутье оставили охрану, которой было приказано в течение определенного времени никого не выпускать. Гости сидели, как мыши, забившись в угол.

Дед Талаш знал место в Мозырских лесах, где были расположены удобные шалаши, построенные летом смолокурами.

Сюда и повел он красноармейцев и партизан. Сюда же должны были прийти Куприянчик и красноармейцы, после того как, сняв охрану, уйдут из поместья. Куприянчик был оставлен в качестве проводника, чтобы показать красноармейцам дорогу к шалашам смолокуров.

Этих шалашей было всего три. Они находились в лесной глуши, куда редко заглядывал людской глаз. Около них густо разросся молодой кустистый ельник. Четыре столба по углам, четыре жерди, прилаженные к столбам, и целая сеть прутьев, прибитых к жердям деревянными гвоздями, тщательно и густо оплетенных еловыми ветками, — таковы были шалаши смолокуров.

Стояли они тут с давнего времени. Хвоя уже высохла и осыпалась, устлав землю плотным покровом.

Партизаны расчистили снег, приготовили место для стоянки. Красноармейцы нанесли хвороста и развели костер. Приветливо загудело пламя, и золотые блики разбежались по бугристым стволам, по зеленым курчавым елям, по лицам и шинелям красноармейцев и партизан. Покой и запустение лесной чащи были нарушены приходом этих суровых людей, нашедших себе здесь приют. Как муравьи, суетились они. Кто таскал хворост, кто стоял у костра с блаженным выражением лица нагрелся, подставляя по очереди к огню то один бок, то другой, кто искал в шалашах укромное местечко для отдыха, а кто прилаживал у костра принесенные бревна, намереваясь смастерить нечто вроде лавки или полатей, чтобы удобнее устроиться на ночлег.

Расположившись, где кому довелось, щурясь от едкого дыма и вытирая слезы загрубевшими ладонями, красноармейцы и партизаны вспоминали события этой ночи. Больше всего говорили об удаче Букрея в роли «молодицы». Букрей с добродушной улыбкой слушал эти разговоры, поворачивая свое мужественное лицо с жесткими усами то к одному, то к другому, изредка вставляя острое словцо, вызывавшее общий смех. В эту ночь Букрея шутя окрестили «красноармейской молодицей».

— Только не рассказывайте в полку, а то меня все так звать начнут.

Его предупреждение также было встречено дружным смехом. И трудно было удержаться от улыбки, глядя на него. Он сидел на бревне, накинув поверх шинели широченную панскую шубу с огромным воротником.

По поводу этой шубы Букрей произнес целую речь. Он категорически осуждал все виды «реквизиции» на войне, особенно у населения. Но дозволяется взять у врага то, что крайне необходимо в походной жизни.

Живописную картину представляло это пристанище бойцов в лесной глуши. Угрожающе зияли темные входы шалашей, точно пасти невиданных чудовищ. Бойцы лежали в самых прихотливых позах у костра и в шалашах. Они укрылись чем попало, чтобы легче было провести ночь на морозе. В ход пошли и солома, и рогожи — все, что хоть немного защищало от холода.

Дед Талаш не принимал участия в этой веселой, дружеской беседе у костра. Его голову заполняли тревожные, неотвязные мысли о завтрашнем вечере, о встрече с Мартыном Рылем и обо всем, что было связано С походом. И снова терзало воспоминание о Панасё.

Дед сидел на куче валежника, прикрытого свежими еловыми ветками. Немного спустя он прилег, чтобы людям не бросалось в глаза его озабоченное лицо. Пламя костра пригревало деда, он укрылся волчьей шкурой и вскоре уснул, а мысли, одолевавшие его, освобожденные от контроля сознания, сплелись в причудливое сновидение.

Приснилось деду, будто стал он вепрем, на которого напал волк и стал бить его хвостом по лицу. Дед схватил волка за хвост и стукнул головой о ствол дуба. Но волк остался цел и невредим. Он повернул голову к деду, хитро поглядел и оскалил зубы в хищной, страшной гримасе. Гнев охватил деда, он сильнее закружил волка, чтобы крепче ударить им по стволу, но туловище зверя оторвалось, и в руках деда остался один хвост. Глядит дед Талаш — из сугроба вместо волка поднимается Панас и говорит: «За что ты бьешь меня, отец?»