Листья коки

— Бежим. Этот белый напился соры. Когда он уснет, мы убежим. Я уже освободил шею. Тебя забыли связать. Убежим. Ты сможешь бежать в горы?

Она ответила еле заметным, но выразительным кивком головы.

— Возьми плащ, когда будем уходить. В горах холодно.

Она снова кивнула головой, не произнеся ни слова.

Им не пришлось долго ждать. Испанец зевал все чаще, качался все сильнее, пока наконец тяжело не сполз на землю. Еще минуту он, сидя, боролся со сном, потом легко, почти с удовольствием повернулся на бок и тут же захрапел.

Синчи подтолкнул девушку, вытянул руки и ноги, чтобы проверить, повинуются ли они ему, после чего бесшумно поднялся вместе со своей спутницей. Они быстро достигли стены; Синчи помог ей вскарабкаться, сам легко взобрался наверх. Они спрыгнули в густой мрак, простиравшийся за стеной, и бегом, не теряя времени, устремились в сторону гор.

Глава тридцать вторая

Рассвет застал беглецов высоко в горах, среди скал и редкого кустарника. Девушка остановилась.

— Отдохнем. Я, я уже не могу…

Синчи при первых проблесках рассвета прежде всего посмотрел назад. Деревни не было видно, не видно было ни возделанных полей, ни дороги, ни малейшего следа человека. Горы, разорванные ущельями, грозные своими бездонными пропастями, тесно обступали их со всех сторон, и даже он, горец, не мог разобраться в этом каменном хаосе и понять, где находится главная долина.

Он спросил девушку:

— Ты из этой деревни? Покажи мне кратчайшую дорогу в Гуамачуто.

Но, обернувшись к ней, тут же умолк. Она опустилась на колени, повернувшись лицом к востоку — в это время над перевалом показалось солнце, — и что-то шептала, склонясь к земле.

Синчи удивился. Такую набожность он видел впервые. Наверное, эта девушка хочет отблагодарить бога Инти за свое спасение.

Он внимательно пригляделся к своей спутнице. На ней была обыкновенная серая одежда крестьянки без всяких украшений, настолько изодранная, что, даже сгибаясь в молитвенных поклонах, она вынуждена была придерживать ее на груди. Волосы, спутанные и скрученные в небрежный узел, закрывали уши. Но волосы были длинные, что редко встречалось в деревнях.

— Откуда ты? — снова повторил он свой вопрос очень неуверенно. — Из той деревни, на которую напали белые?

Девушка ответила не сразу, бросив долгий испытующий взгляд на своего спутника.

— Нет. Я… я из Акоры. А вернее, из Туписо, что в долине Уальяго.

— Из Акоры? Из числа тех пленниц, которых они гнали весь день?

— Да. Я… — она минуту колебалась, — я из храма дев Солнца.

— Ты! — Синчи был поражен. — В такой одежде? И без всяких украшений, без серег?

Девушка молча пожала плечами.

— Эту одежду я нашла на полу, взяла первую попавшуюся. Лишь бы прикрыть наготу… Ночи холодные. А украшения… Смотри!

Она приподняла волосы, обнажив растянутое серьгами ухо, теперь разорванное и покрытое запекшейся кровью.

— У меня было ожерелье, браслеты, серьги… они сорвали все, серьги вырвали вместе с мясом. Он меня даже бил, тот белый, наверно, ему показалось, что все это не такое уж ценнее.

— Ты жрица? — неуверенно спросил Синчи.

— Я дева Солнца из Акоры. Меня зовут Кафекила.

Синчи низко склонил голову.

— Прости меня, чистая. Я не знал…

— Не издевайся надо мной! — резко и гневно оборвала его девушка. В ее голосе звучало отчаяние. — Ведь ты был в той деревне и все видел…

— Я был и в Акоре. Теперь я узнал тебя, благородная. Это я принес весть о том, что идут белые. Но было уже слишком поздно.

— Ты? Ах да, я узнаю тебя. У тебя был знак, золотой знак… Кто ты такой?

— Синчи. Часки-камайок при сыне Солнца.

— Ты сам отправился в такую далекую дорогу?

— Сын Солнца приказал. Хотя… хотя приказы часки отдают теперь белые. Их пересказывает негодяй, знающий два языка, — Фелипилльо, который тоже был в Акоре. Белые приказывают рассылать кипу, какие только им угодны, велят приносить золото, открывать крепости, хранилища, склады.

Жрица слушала, нахмурив брови. Потом спросила:

— А как к этому относится сын Солнца?

— Сын Солнца Тупак-Уальпа молчит и ждет. Когда он меня посылал в Акору…

— Я слышала, какие ты передавал приказания, — прервала его Кафекила.

— Да, я пересказал их почтенной мамаконе. Сын Солнца сказал: «Девы Солнца не должны попасть в руки белых. Пусть лучше дева Солнца станет мумией…»

Он вдруг замолчал, смутившись, и опустил голову.

Жрица смотрела ему прямо в глаза и твердо закончила:

— Лучше мумия, нежели оставшаяся в живых наложница белых. Молчи! — крикнула она, когда Синчи попытался возразить. Она села на камень и, придерживая на груди разорванную одежду, долго глядела в одну точку. Неподвижно, не мигая. Потом медленно повернула голову и посмотрела на черную, поблескивающую под солнцем зернышками слюды скалу, которая обрывалась, уходя в бездонную пропасть. Высоко на выступе скалы тихонько покачивались кустики карликовых кипарисов-толы.

Жрица начала говорить вполголоса, скорее для себя, нежели для Синчи.

— Лучше мумия… Я понимаю. Ее показывают юношам и девушкам и рассказывают о великих людях и благородных поступках или о чистой жизни. Она становится примером для подражания. Если не остается мумии, то точно так же действует на людей слово. Как «Апу-Ольянтай». Ничего не значит жизнь одного или многих, если останется достойная поклонения мумия или слово, которое живет в веках…

Она медленно поднялась, не сводя взора со страшного обрыва.

— Беги к сыну Солнца. Скажи… скажи, что не будет достойных поклонения мумий. Девы Солнца из Акоры не сумели умереть вовремя. Но передай также, что я, Кафекила, дочь кураки с Уальяго, поняла смысл приказа. Поняла великое слово. Пусть он разошлет весть, что я бросилась со скалы, чтобы больше не жить, если не могу жить чистой. Пусть он разошлет такие слова: к чему притронулись белые, то осквернено!

— Неужели ты в самом деле хочешь, о чистая…

— Я только тогда стану чистой. Иди и повтори. Упади ниц перед сыном Солнца и умоляй его. Пусть разошлет слова: белые — это грабеж, насилие, убийство. Белые — это попрание извечных, исконных законов Тауантинсуйю. Белые — это оскверненные мумии и храмы наших богов. Не нужны нам их боги, во имя которых они чинят убийства. Белые ужасны, но это не боги, а всего лишь люди. Тонаба сегодня ночью, защищаясь, укусила одного из белых, и потекла кровь. Обыкновенная кровь. Так пусть она льется! Пусть сын Солнца разошлет кипу, разошлет слова: убивать белых всюду и любым способом, любым оружием. Пусть за каждого из них погибнут хоть десять наших, лишь бы уцелело Тауантинсуйю.

— О благородная! Почему ты сама не хочешь сказать эти слова сыну Солнца? Неужели тебе не жаль расстаться с жизнью? Неужели ты не хочешь вернуться к реке Уальяго?

— И помнить? До самой смерти помнить? И видеть белых, позорящих наше прошлое, наши святыни, отрезающих нам путь в будущее? Чего мне жалеть? Это все не имеет значения. Ни жалость, ни боль, ни смерть человека не имеют значения, если от него останется слово. Слово, которое будет жить в Тауантинсуйю, а в этом слове останусь жить я. Иди к сыну Солнца и повтори.

— Я повторю, о чистая, — покорно и торжественно ответил Синчи, преклоняя колени.

Он не встал, услышав шелест шагов уходящей девушки, даже не поднял головы, когда где-то высоко молодой голос в страстном порыве выкрикнул имя Виракочи, когда глубоко внизу, у подножия каменной стены, загрохотали обломки скал, сдвинутые с места упавшим сверху телом.

Только когда все утихло, он встал и, не глядя в ту сторону, быстро двинулся к югу. Где-то там — Гуамачуто и лагерь белых, а при нем и сын Солнца.

На дорогу в Гуамачуто, по которой должен был идти Писарро, Синчи вышел значительно южнее, чем нужно было.

Он сделал это намеренно, потому что испанцы собирались отдохнуть в Гуамачуто два дня, но теперь уже, наверное, находятся по дороге на Куско. Идут они медленно, так как невольники, нагруженные добычей, еле тащатся. И он, бегун, легко их нагонит.