Люди легенд

Но ее не было.

Вдруг из толпы женщин протолкалась вперед сгорбленная старушка, закутанная в большую полосатую шерстяную шаль. Профессор узнал Горпину Романовну, и люди заметили, что он вновь насторожился.

Как раз у этой старушки скрывалась сейчас Александра Алексеевна — жена Петра Михайловича.

Горпина Романовна скомкала у рта край шали, будто сама себе закрывала рот, чтобы не крикнуть, и сквозь слезы смотрела на Петра Михайловича, беспомощно покачивая головой. Профессор предостерегающе слегка кивнул ей. Она наклонила голову в знак того, что поняла предостережение. Потом профессор еле заметно поклонился ей, прощаясь. Она тоже поклонилась ему, поклонилась низко–низко, до самой земли, и не выдержала — упала, забилась на песке.

Хорошо, что люди вовремя подхватили ее, подняли на ноги и заслонили собой.

Наконец суета прекратилась. Вся карательная команда вытянулась двумя рядами и притихла.

Обер–фюрер подошел к профессору и о чем‑то спросил его. Люди не поняли, о чем он спрашивал, но видели, что профессор оставался неподвижным, по–прежнему молча смотрел вдаль, где синел лес.

Тогда из толпы заложников вытащили Нижника Василия. Два жандарма подвели его к профессору, а обер–фюрер сухо спросил его:

— Узнаешь?

Нижник молчал, дрожа всем телом. Он в самом деле не знал профессора Буйко и вовсе не был связан с партизанами. Его поволокли в хату. Грянул выстрел. Из открытой двери вырвался крик, но после второго выстрела он оборвался.

В толпе женщин раздался вопль. Как подстреленная птица, забилась на земле жена Василия.

Из рядов заложников выхватили Шевченко Степана. Его без допроса протащили мимо профессора, и снова в хате раздался выстрел.

Вслед за Степаном проволокли Федора Василенко.

Почти одновременно на противоположном конце села вспыхнула чья‑то хата, за ней — вторая, третья…

Гестаповцы делали все это подчеркнуто демонстративно перед профессором, словно подготовляли его к признанию на суде.

Затем обер–фюрер встал на пригорке перед народом и начал обвинительную речь. Он кричал, угрожал, предостерегал, но никто ничего не слышал. Его слова звучали, как выстрелы, и глушили человеческое сознание.

Ярошивцы даже и сейчас не помнят, долго ли он говорил. Это были страшные минуты, когда, казалось, и солнце как тусклый круг заколебалось на небе.

Обер–фюрер закончил речь и подал знак.

Четверо из спецкоманды приблизились к профессору, чтобы схватить и тащить его в хату.

Но тут произошло невероятное.

Не дожидаясь, когда его схватят, Буйко сам, собрав все свои силы, напрягся, рванулся и, опираясь спиной о ствол тополя, встал на искалеченные ноги, содрогаясь всем телом.

Воспаленные глаза его пылали огнем. В этот миг он был страшен и грозен.

Гестаповцы окаменели.

Профессор немного постоял, переводя дыхание, — видимо, хотел что‑то сказать людям, но удержался: его слова принесли бы им еще большее горе. И он только посмотрел на них. Но посмотрел с такой теплотой, что этого взгляда ярошивцы никогда не забудут. Затем прощально глянул куда‑то вдаль, где виднелся лес, и, шатаясь, сам направился к хате.

Однако шел он недолго. Не сделал и нескольких шагов, как ноги у него подломились, он упал.

Дух остался, гордость осталась, но сил уже не было.

Жандармы схватили и поволокли его.

Никто не видел, что гестаповцы делали с профессором в хате, только слышно было, как что‑то грохотало там, будто шла борьба. Наконец из двери хаты выбежал запыхавшийся и разъяренный обер–фюрер. Руки его были в крови. Глаза лихорадочно шарили вокруг, будто высматривали, чем бы добить профессора…

Вскоре и остальные гестаповцы выскочили из хаты, а за ними черными клубами ударил дым — из двери, из окон, из печной трубы…

И вдруг из окна полыхавшей хаты негромко, но отчетливо прозвучали слова проклятия.

Обер–фюрер бешено рявкнул на своих подчиненных. Три жандарма схватили пустые ведра и куда‑то побежали. Люди думали, что они испугались того, что совершили, и решили потушить пожар. По вот жандармы вернулись с полными ведрами. Запахло бензином. Хату облили со всех сторон, а последнее ведро выплеснули в окно.

И, как взрыв, ухнуло пламя.

Над селом, над рекой, над лесом поднялся огромный огненный столб, высоко–высоко взметнувшийся в синеву осеннего неба…

Умолкли громы. Солнце разбило тучи. Снова спокойно и весело засверкала речка Ирпень. А над нею, на высоком берегу, на месте страшного пожарища, выросла могила, убранная цветами. К той могиле сходятся люди и склоняют перед нею головы как перед святыней.

И широко–широко за реки и моря разносится слава — слава о мужестве, об отваге, о величии человеческой души.

И. Виноградов

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

Непроглядной осенней ночью, искусно обходя вражеские гарнизоны и посты, мы пробирались на восток, к месту расположения штаба 2–й бригады.

Было известна, что штаб находится где‑то в районе Серболовского леса — то ли в Чертове, то ли в Вязовке. Об этом нам сообщили связные — Саша Попов и Ваня Александров, недавно совершившие поход в Серболовский лес. Они-то и принесли приказ о выходе нашего отряда «Пламя» к месту дислокации штаба. Приказ был отдан командиром бригады Николаем Григорьевичем Васильевым и комиссаром Сергеем Алексеевичем Орловым. Мы знали этих двух вожаков только по рассказам, лично с ними не встречались. Поэтому ко всему прочему добавилось и любопытство: посмотрим, какие‑то они из себя.

Решение командования собрать воедино разбросанные по псковской земле малочисленные партизанские отряды, входящие во 2–ю бригаду, было вполне разумным и полностью совпадало с нашими планами. Четыре месяца мы действовали в отрыве от бригады в своем родном Славковском районе. Вели разведку, создавали подпольные партийные организации, распространяли листовки, минировали дороги, нападали на небольшие группы фашистских солдат, подбивали их автомашины. И все это нам удавалось.

Но в середине октября, слишком рано для этих мест, ударила зима. Выпавший снег принес непреодолимые трудности. Немецкие каратели стали охотиться за нами по следу. Какие бы замысловатые петли ни устраивали мы на снегу, все равно оставались уязвимыми. Выход был один: изменить тактику, собрать силы бригады в один кулак и действовать вместе, крупным соединением.

И вот мы в Глотове, деревне, ставшей временной столицей Партизанского края. Нам разрешили отдохнуть. А через день, после того как мы отогрелись, обсохли, отмылись в бане, переоделись, нас выстроили в шеренгу на деревенской улице.

— Смирно! — скомандовал командир отряда Леонид Цинченко, как только завидел приближавшихся к нам руководителей бригады. — Товарищ комбриг, разрешите доложить. Славковские партизаны прибыли.

Васильев (а мы сразу узнали его) внимательно оглядел нашу пестро одетую группу и спрятал в уголках губ чуть наметившуюся улыбку. Он был в черной длиннополой шубе, перепоясанной ремнями, с маузером на боку — высокий, стройный, прямой. Из‑под воротника шубы виднелись петлицы, на которых красовались два прямоугольника. Мы всматривались в его лицо. Большой открытый лоб, умные серые глаза, густые, сросшиеся на переносице брови, крутой подбородок с характерной глубокой ямкой посредине.

— Суровый! — шепнул мне Вася Крылов, разглядывая комбрига.

Я верил и не верил его словам. Под хмурыми бровями Васильева весело искрились такие ласковые глаза, а на губах еле заметно светилась такая добрая улыбка, что трудно было поверить в суровость характера этого человека. Потом мы убедились, что мягкости и доброты у Васильева было не меньше, чем строгости, но, зная свое положение, он всегда старался быть твердым, строгим и требовательным. Вот и сейчас, знакомясь с нами, как бы заново принимая нас в ряды 2–й бригады, комбриг чуть скосил глаза в сторону, пристально рассматривая незнакомых ему людей, и твердым командирским голосом сказал: