Страница 33 из 66
Ответ командарма предельно краток — резервов нет, все на фронте.
Усиливаются морозы. Нет глицерина и вазелинового масла, и главная огневая сила — пулеметы все чаще и чаще отказываются работать. А противник вводит в бой все новые и новые части. Не менее трех дивизий сдерживают уральцы. 24 октября 1918 года два полка белогвардейцев навалились на сводный батальон, возглавляемый Михаилом Калмыковым. Три дня отбивали атаки. Белое командование подбросило новые силы, обрушив их на левый, плохо прикрытый фланг. Калмыков вынужден был отвести бойцов на новые позиции.
Прочитав донесение Калмыкова, начдив Блюхер вызвал своего заместителя Николая Каширина и военкома Оскара Калнина. Показав на стулья, попросил:
— Присаживайтесь, товарищи. Подумаем, что делать.
— А что случилось?
— Калмыков отступил.
— На войне всякое бывает.
— Калмыков никогда без приказа не отступал. Значит, пришел предел физическим силам. Это нам с вами сигнал — решайте, пока не поздно, как спасти дивизию. Наш левый фланг не прикрыт. Нам надо выравнивать линию фронта — отходить.
Николай Каширин осторожно заметил:
— Не только левый, но и правый фланг явно не надежен. Наши полки обескровлены. И все‑таки, прежде чем принять решение об отступлении, нужно обратиться с просьбой к командарму о выделении хотя бы двух свежих полков в наше распоряжение.
— Мы просили — нам отказали, — угрюмо сказал Блюхер.
— Попросим еще. Может быть, подошли резервы.
В тот же день Блюхер обратился в Реввоенсовет 3–й армии с просьбой прислать не менее двух полков пехоты. Не получив ни одного бойца, Блюхер приказал командирам бригад отвести полки на позиции по реке Сылве. Это было единственно правильное решение. Сократив линию фронта и заняв выгодные оборонительные рубежи, 4–я Уральская в предельно короткий срок привела в боевой порядок свои части.
Объезжая бригады, Блюхер почувствовал, как вновь заныли старые раны. Комбриг Павлищев, здороваясь с начдивом, покачал головой:
— Ой, как вы скверно выглядите, Василий Константинович. В чем только душа держится?
— Надо выполнять свой долг, Иван Степанович. Надо. Докладывайте обстановку.
— Вначале попьем чайку. Подкрепитесь с дороги. Не беспокойтесь. Позиции удобные, держим прочно…
В канун первой годовщины Октября полки 4–й Уральской вновь перешли в наступление. 14 ноября белогвардейцы были выбиты из села Урминское. Двое суток кипел бой на подступах к Молебскому заводу. Укрепленные позиции были прорваны. Разбиты 6–й Чешский, 25–й Екатеринбургский и 27–й Камышловский полки. Красные флаги взвились над Молебским заводом.
Революционный Военный совет армии приветствовал героев: «С радостью мы узнали, что соединенными усилиями 1–го Уральского и Богоявленского полков противник раздавлен и Молебский завод взят. Вы с гордостью можете сказать, что исполнили свой долг перед Революцией. Ваше мужество и стойкость послужат примером для других частей армии.
Именем Революции Военный совет объявляет вам свою сердечную благодарность»[30].
Бессонные ночи, напряженные боевые дни свалили Блюхера. Снова открылись раны. Медицинская комиссия, обследовавшая начдива, отметила: «В области левого тазобедренного сустава спереди… тянется рубец размером 30 см в длину и 20 см в ширину.
Часть повздошной кости раздроблена и части ее удалены при операциях.
Движения в области сустава ограничены во все стороны.
При непродолжительной ходьбе появляется боль в пораженном месте».
Врачи настаивали на госпитализации. Блюхер попросил краткосрочный отпуск. Перед отъездом в родную Барщинку начдив обратился к бойцам и командирам с теплым, сердечным словом: «…Уезжая, я душой остаюсь с вами. Дни боевого счастья будут моими днями, и уверен, что по возвращении встречу у вас тот же бодрый дух, ту же тесную семью, которую не поколеблют никакие испытания суровой борьбы за счастье пролетариата. От всей души желаю вам боевого счастья и славы!»[31]
Мать обрадовалась:
— Вася, сынок, ты ли это? Почитай, с полгода ни слуху ни духу не было. Думали, не отслужить ли панихиду. Слава богу, живой. А ты чего с дубинкой‑то? Раненый или как?
— Это царские раны покоя не дают. Когда много хожу, сильно болят рубцы. Вот отдохну немножко, поправятся.
— Худущий ты. Гляжу и не признаю. Во всем обличье нос да глаза остались прежние. Где ты сейчас, Васенька?
— На Восточном фронте, мама.
— Солдат или фельдфебель какой?
Василий улыбнулся:
— Командир. Начальник дивизии.
— Ну а если по–старому, в каком будешь чине?
— Да что‑то вроде генерала.
Мать замахала руками:
— Ну и насмешил! Посмотри‑ка на самого себя, генерал. Гимнастерка выгорела, сапожонки ободранные, разбитые. Я два раза видела генерала. От него блеск на версту. Ты об этом соседям не брякни, засмеют. Садись‑ка к столу, я тебя тюрей угощу.
— У меня деньги есть. Купи что‑нибудь.
— Сейчас ничего не купишь. Всем власть хороша, только вот есть нечего.
Василий ничего не сказал, сел к знакомому столу.
Мать проворчала:
— В божий угол‑то и не глянешь?
— Бога нет, мама. Но ты особенно не горюй, проживем и без него.
— Вижу, как живете. Сахара нет, мыла нет, керосина нет.
— Все будет, потерпи немножко, все будет…
В избу вошел невысокий коренастый краснощекий Павел. Ахнул, увидев брата, кинулся на шею, поцеловал в щеку:
— Живой, я говорил, что живой! Насовсем отпустили или на побывку?
— В отпуск. За тобой приехал. Поедем белых бить.
— А что! Поедем. Хоть завтра!
— Никуда не пущу. Одного покалечили, теперь и другого. Не пущу, — сердито сказала мать. — Все разлетелись в разные стороны. Одна осталась.
Василий почувствовал себя виноватым. Ничего не писал и ничего не посылал домой. А ведь она ждала весточки, думала, плакала. Нехорошо, очень скверно. Приехал и подарка не привез. Надо Павла наладить в Рыбинск, пусть купит что‑нибудь на базаре.
Павел смотрел широко открытыми влюбленными глазами на старшего брата и не мог дождаться, когда же он пообедает и будет рассказывать о том, что видел и пережил на фронте. Как только мать вышла в сени, шепнул:
— А я с тобой все равно удеру. Что мне здесь зря пропадать. От девок и баб проходу нет. Ни парней, ни мужиков. Все на войне. Подожди, и тебе тоже достанется.
— Да я не из пугливых, — рассмеялся Василий. — Ты лучше расскажи, как живете? Землю‑то поделили?
— А как же, по новому закону. По справедливости. Земли много. Может, по весне приедешь? Станем жить вместе… Женишься…
— Не знаю, что будет по весне, но домой, пожалуй, не вернусь. Куда партия пошлет, туда и поеду…
— А может, в Барщинке‑то лучше? Исхудал ты, страшный весь.
— Болею.
— Ничего, вылечим. Меду достану, свинины. Здорово помогает.
И верно — достал. Принес бутылку самогонки.
— Первач! Хватим на радостях. За встречу!
— Не пью. Доктора запретили.
— Им видней. Да ты ешь, ешь, поправляйся. И ни про что не думай…
«Весь в маму и рассуждает точь–в-точь, как она, — усмехнулся Василий. — Да разве можно не думать о друзьях южноуральцах, ведущих непрерывные бои под Кунгуром! Разве можно спокойно лежать в теплой пахнущей яблоками и квашеной капустой хате, если родную землю со всех сторон атакуют враги! Трудное, смертельно опасное время».
Тягостно вынужденное безделье. Днем можно читать. Спасибо Павлу, в волости достает и приносит газеты и книги. А с наступлением темноты приходят соседки, и начинаются домашние разговоры о лошадях, коровах, поросятах и прочей живности.
Павел уговорил — свел на вечеринку. Посмотрел на перезрелых невест и поющих похабные частушки юнцов, и стало не по себе. Медленно входит новая жизнь в старую Барщинку. Ничего, прибудут фронтовики, все переменится. Злился на зудящие раны, на немощное, старческое тело.
30
ЦГАСА, ф. 1346, оп. 2, д. 639, л. 81.
31
ЦГАСА, ф, 1346, оп. 2, д, 639, л. 32.