Маршал Блюхер

— Да, надо сказать, что идем мы не легким путем. По каменистой, острой, как рашпиль, горной дороге, да босые, оборванные, голодные. Ноги в кровь избили. Сзади белоказаки напирали, спереди чехи наскакивали. Не было у нас покоя ни днем ни ночью. Все время под пулями да снарядами. Кругом лес. Чего проще — свернул с тракта и поминай как звали. И что вы думаете? Ни один боевик не ушел, а влились в нашу армию многие. Не было у нас дезертиров и не будет, потому что мы из самого трудового народа.

Слушали внимательно. Слышно было, как всхлипывали женщины, глухо покашливали мужчины, свистел в старой аллее ветер. И, почувствовав молчаливое одобрение, Василий Блюхер заговорил о недавнем прошлом, о стеклоделательном заводе фабриканта Пашкова, о двенадцатичасовом рабочем дне у раскаленных печей, о стеклодувах, умирающих в тридцать лет.

— А будет ли лучше? Говорят, Ленина‑то убили…

Блюхер вздрогнул. Порывисто повернулся на голос.

Кажется, это сказала женщина. Неужели это правда? Ленин жив — живы и мы. Как же нам без Ленина?.. Не может быть такого страшного бедствия. Блюхер резко махнул рукой, как бы отсекая слова:

— Не верьте, товарищи! Это наши враги распространяют слухи, что сдана Москва и убит Ленин. Наш Владимир Ильич жив! Ленин всегда будет жив. Его нельзя убить. Он в нашем сердце, и с ним мы непобедимы. Я верю, Ленин все знает и о нашей армии и о вашем заводе. Думает о нас и не оставит в беде. А мы все думаем о Ленине и обещаем ему, что не сдадим на склад винтовки, пока не очистим нашу землю от иноземных и местных врагов. Мы отступаем, с болью душевной оставляем вас — наших братьев и сестер. Даю вам слово, твердое, рабочее слово, что мы скоро вернемся. Урал будет наш, Урал будет советским навсегда!

Командир Богоявленского отряда Михаил Васильевич Калмыков

Блюхер соскочил с бочки. Не спеша прошел на крыльцо и сел рядом с Николаем Кашириным.

Наступила тишина, продолжительная, тяжелая.

К нехитрой трибуне подошел пожилой сутулый длиннорукий рабочий.

Калмыков шепнул Блюхеру:

— Костя Калашников. Прямой и жесткий. Лишнего не скажет.

— Молчите? Что это вы так присмирели, стекольного дела мастера? — громко спросил Калашников. — Разве мы не ждали Блюхера и Кашириных? Очень ждали. Собирались вместе с ними на север? Очень собирались. Так в чем же дело, други–товарищи? А дело‑то в том, что пришла беспощадная минута и надо выбирать: что тебе дороже — революция или семья?.. Я люблю и жену и детей. Ну как их не любить? Кровные! А революция не делает скидки на семейное положение, приказывает — иди, Калашников, с Блюхером до Красной Армии. И я пойду. Иначе нельзя, други–товарищи. Нли мы с революцией и с партизанским войском, или останемся здесь, на Усолке, с белогвардейской сволочью. Середины нет.

Нет серединки! И я зову вас от самого чистого сердца — встанем за революцию, за Ленина, други–товарищи. И нечего здесь разговоры крутить, душу наизнанку вы ворачивать. Нет на это самое времени и терпения. Ставь. Михаил Васильич, вопрос на голоса…

Калмыков поднялся, высокий, могучий, предупредил:

— Поход будет длинным и тяжелым. Через горы и реки. И со всех сторон неприятель. Семьи придется оставить здесь. Пусть схоронятся по деревням, разбредутся по родным и знакомым. Устроить что‑то вроде старого подполья. Решение эго, понятно, не легкое. И потому надобно сделать небольшой перерыв. На полчаса там или на часок. Посоветуйтесь с женами и родителями и в совесть свою рабочую загляните. А потом сойдемся сюда снова…

Толпа растаяла в темной аллее. Садились на сырую землю. Ветер приносил на крыльцо приглушенные голоса.

— Уйдешь, а над нами будут измываться… Как над Петюшкой Калмыковым…

— Поезжай к маме. Продержись как‑нибудь до весны.

Женщина в белом платке укачивала завернутого в одеяло первенца, исступленно просила:

— Не уходи, Тимоша, не уходи, родненький. Ну куда я без тебя с таким малюткой? Не ходи… Не пущу я тебя…

— Ну что ты, Таня… Не могу я остаться. Все идут, как же иначе?

К пожилому рыжебородому рабочему прижались пятеро ребятишек. Жена стояла на коленях, о чем‑то сквозь слезы просила и все время терла рукавом лицо. А он торопливо и неловко целовал детей и говорил:

— Ну ладно, обойдется как‑нибудь. Ну ладно, обойдется…

Николай Каширин вытянул онемевшую раненую ногу, сказал морщась:

— В жизни многое видел. И всякое на войне бывало. Но вот в такую жуть в первый раз окунулся.

Блюхер сцепил на коленях ладони:

— Такое испытание не каждый может перенести. И те, что пойдут с нами, станут надежнейшим пополнением. Не дрогнут. Более страшного, чем этот час, у них в жизни не будет.

С трудом оторвался от ступеньки Михаил Калмыков, шепнул чуть слышно:

— Я пройду к своим. Скажу, чтоб не очень‑то убивались.

Из темноты выплыла крупная белая на перевязи рука Томина. Плетка выбила злой марш на голенище:

— Ох и отольются наши слезы! Свинцовой слезой отольются.

…В одиннадцатом часу старик сторож ударил колотушкой в чугунную доску. Металл гудел тревожно и зычно. И люди семьями двинулись к крыльцу.

Калмыков, бледный, суровый, с трудом унимая нервную дрожь, произнес:

— Товарищи! Кто за то, чтобы пойти с Блюхером, прошу голосовать.

И взметнулись вверх широкие, крупные, шершавые ладони и розовые, маленькие, детские ладошки…

— Против?

Калмыков выждал, вздохнул шумно:

— Нет. Значит, единодушно. А теперь о семьях. Кто за то, чтобы оставить здесь, в Богоявленском?

И первым вскинул большую, сильную руку. И медленно, словно поднимая низко нависшую грузную тучу, поползли вверх рабочие руки…

Калмыков дважды поклонился народу, выпрямился во весь рост, расправил широкую грудь:

— Спасибо вам, земляки, что не дрогнули в этот тяжкий час. Не потеряли воинского достоинства и чести. И вам спасибо, жены и матери наши. За поддержку. За все доброе. А теперь ступайте по домам и собирайтесь в дорогу. Времени у нас маловато.

Блюхер соскочил с крыльца, поднял руку:

— Товарищи, ваш полк выходит последним. Даю вам на домашние дела еще два дня. О часе выхода сообщит командир полка Калмыков.

Армия двинулась на Архангельский меднолитейный завод. Здесь Блюхера встретил Владимир Дамберг. С заметным латышским акцентом доложил о том, что в составе отряда налицо семьсот штыков, триста сабель и два орудия.

— А каково настроение в отряде? — поинтересовался Блюхер.

— Собираются пойти через Кунгур на Ригу и Ревель. Во! У нас главная сила — латыши, бежавшие от немцев во время войны, и эстонцы–поселенцы.

— Ну что ж, от Кунгура до Риги рукой подать, — улыбнулся Блюхер. — Значит, пойдем вместе. Готовьте отряд к переправе через Сим. Свяжитесь с командиром Верхнеуральского отряда Иваном Кашириным.

Владимир Дамберг быстро вышел.

Блюхер сел к столу, развернул большую карту. Внимательно осмотрел район трехречья — Белой, Сима и Зилима. Прикинул расстояние до Иглино. Озабоченно сдвинул густые брови. Получается что‑то вроде «мешка». Прижмут с трех сторон к широкой и глубокой реке Белой. Устроят мясорубку.

Неслышно подошел начальник штаба Леонтьев, глянул на красный карандаш, уткнувшийся в реку Сим, догадался:

— О переправе думаете, Василий Константинович?

— Есть о чем подумать. Армия выросла: шесть стрелковых, три кавалерийских полка. Сотни раненых и беженцев. Тысячи повозок. Надо немедленно организовать переправы. Главную, через Сим, вот здесь, в районе Бердиной Поляны, и отвлекающую внимание противника— на Белой, у села Шареева.

— Подождите секундочку, я возьму бумагу.

— Пишите: в район Бердиной Поляны выходят Верхнеуральский и Архангельский отряды. Троицкому отряду произвести демонстративную переправу через Белую у села Шареева и вести разведку в сторону Уфы. Далее, Богоявленскому отряду занять деревню Зилим. Немедленно разошлите распоряжение: всем командирам приказываю строжайшим образом экономить патроны и снаряды, обстреливать лишь ясно видимые цели, группы или цепи противника, не допускать стрельбы по одиночным людям.