Новые встречи

Он выбежал на аллею, пыхтя и поддерживая свой живот. Остатки волос на его плешивой голове, которые он всегда так заботливо помадил и смазывал маслами, торчали в беспорядке. Лицо было чем-то выпачкано. Он спускался с горы едва дыша.

Покинутая им Гита молча сносила побои мужа. Борис озверел, он уже не отдавал себе отчета, давно ли бьет ее. Чувствовал только, как ярость его с каждым ударом возрастает. В конце концов, не зная, что еще с ней сделать, схватил за волосы и потащил за собой. Лишь теперь Гита подмяла крик и стала отбиваться.

Борясь с ней, Борис выкрикивал:

— Аспарух!.. Беглишки!.. Куда ты пропал? Поди погляди, как эта кошка царапается! Иди же! Будешь моим свидетелем… Аспарух!

Аспарух как сквозь землю провалился.

Тогда Борис схватил Гиту за платье и поволок к вилле.

— Пойдем, мерзавка, я покажу тебя людям! Пускай поглядят на тебя, красотку!

Сначала Гита как будто покорилась, но, увидев светящиеся окна виллы, уперлась на месте и крикнула сквозь слезы:

— Этого удовольствия я тебе не доставлю!

Борис попытался пнуть ее ногой, но она вырвалась у него из рук и стрелой помчалась к лесу. Он кинулся было за ней, но она уже исчезла среди сосен. Водворилась тишина. Борис понял, что ее не догнать. Он выругался и в темноте, не разбирая дороги, побрел через поляну.

29

Лето, пахучее и сладкое, как пшеничная лепешка, уже близилось к концу, однако тепла еще хватало для яблок и розового винограда. Все еще вызревали помидоры, огурцы и молочная кукуруза, а вдогонку за ними — синие сливы и крупные сочные груши. Не иссякли земные дары, хотя лето в этом году нельзя было назвать особенно благодатным — мало было дождей и влажных ветров. Может быть, поэтому красные рассыпчатые арбузы были так сладки, будто их сахаром посыпали, а дыни, горками возвышавшиеся посреди базара, были такие ярко-желтые, словно из телег и грузовиков золото высыпали. Базар не вмещал всех плодов, и грибов было уйма — в последнее время перепадали неожиданные шумливые дожди, правда, такие короткие, что едва успевали омыть крыши и листья на деревьях.

Но счастливее всех оказались гусыни — гусята уже успели вырасти и плавали теперь по реке, не страшась нырять даже в глубокие омуты. Река не пересыхала и никогда, должно быть, не пересохнет, потому что начинается она где-то у снежных вершин да в заросших папоротником ущельях. Она шумела, переливаясь с камня на камень, увлекая с собой потоки и ручьи из всех теснин и овражков, и врывалась в город буйная, полноводная, играющая пеной и с таким неудержимым весельем, словно никогда не горевала и ни над чем не задумывалась. Повыше, у выхода из ущелья, она приводила в движение несколько сукновален и водяных мельниц, забавляясь ими, как перышками, будто и они были даны ей для развлечения, но, примчав свои воды к городу, где большие предприятия изрыгали в нее из своих утроб всякие нечистоты и ядовитые краски, она сразу усмирялась, одетая в бетон и гранит.

Когда-то, в былые времена, на городской окраине возле железнодорожной станции и ниже по течению тянулись огороды и пляжи, а теперь там сгружали песок и гравии и ссыпали в ямы городской мусор. Душно и смрадно было в этих местах летом, не лучше пожалуй, и зимой, да и весной, которая здесь почти не отличалась от дождливой осени. Особенно же тягостно было в конце лета, когда каждый день разгружали и загружали вагоны фруктами и овощами, лесоматериалами и тканями, пряжей и отбросами. Конечно, для таких, как Гатю Цементная Голова, привыкшего к трудностям своей профессии, ничего не стоило провести час-другой, а то и целый день на станции. Не смущало это и Геннадия, давнего приятеля Бориса, который и не желал для себя другого занятия, кроме работы грузчика. Они привыкли к дыму паровозов, гари и пыли, к запаху гниющих плодов, которые иногда привозили и сюда, в старый город.

Иначе чувствовал себя Борис, который решил попытать счастья в этой трудной и мало привлекательной профессии. Его и солнце палило нещадно, как огонь, и воды ему не хватало, потому что он постоянно испытывал адскую жажду, и веревка на плече казалась не веревкой, а цепью, которой сковывают преступников.

Борис избрал себе это ремесло после того, как порвал с Гитой. Бракоразводный процесс еще не состоялся, но они больше не виделись друг с другом и не искали встреч, окончательно решив расстаться.

После драки возле виллы Виктории Беглишки Борис ни разу не заглянул домой. Побродив какое-то время по окрестностям и овладев собой, он вернулся в тот вечер к дому Виктории, но остановился в изумлении: окна чернели, как могильные ямы, все обитатели, по-видимому, спали. Тогда он попытался забраться к Аспаруху на мансарду, но входная дверь оказалась запертой, свет был погашен, ставни закрыты. Борис долго стоял перед виллой, удивляясь, как это люди могут сейчас спокойно спать. И почему сбежал Аспарух? Ведь они условились поймать Гиту на месте преступления, чтоб доказать потом перед судом бесспорный факт прелюбодеяния. Вместе они прошли через рощу, вместе забрались в кусты и затаились, а когда Борису понадобилась помощь Аспаруха, тот бесследно исчез. Почему? Испугался Филиппа или пожалел Гиту? Но чего ради он стал бы ее жалеть после того, как сам привел Бориса на виллу и указал скамейку — место прелюбодеяния? Борис терялся в догадках. А теперь вот почему-то запер внизу дверь, чтоб нельзя было попасть даже на лестницу.

Борис провел эту ночь в лесу вблизи виллы. Улегся на деревянной скамейке и, подняв воротник своего летнего пиджачка, постарался уснуть. Встал еще до восхода солнца и опять пошел к Беглишки. Хотелось выяснить, что заставило Аспаруха скрыться, хотелось просто поговорить — он чувствовал себя совсем одиноким и отверженным.

Дверь внизу была открыта. Борис поднялся на мансарду, но в замочной скважине увидел небрежно воткнутую записку: «Вернусь через два дня. Срочно уехал в Софию». Борис порвал записку и медленно спустился по лесенке. Он больше ничему не верил. Снова углубился в лес и долго глядел на трубы «Балканской звезды». Час еще оставался до смены. Он успел бы, умывшись в реке, вовремя попасть на работу, но он был так утомлен и чувствовал себя таким измятым и избитым, словно его пропустили через колесо сукновальни.

Из одной трубы вился легкий синеватый дымок; закрывая прозрачной пеленой солнце, он сливался с клочьями облаков. Другая труба, пониже, не дымилась. Она торчала над фабричными постройками, как бы забытая людьми. У самой реки, над старыми каменными стенами возвышалась башня с красной пятиконечной звездой. В лучах солнца она сияла, как рубин. Борис не мог оторвать взгляда от труб и башни. Он чувствовал, как жжет у него в горле, глаза заволокло туманом, и сквозь слезы, как сквозь волнующую воду, он видел «Балканскую звезду» во всем великолепии. Так, задумавшись, сидел Борис, охваченный отчаянием; часы показали, что прошло еще полчаса.

Солнце уже пробиралось между деревьями. Впереди, на высоких скалах, откуда открывалась просторная равнина, уводящая в сторону Тырнова, трепетали первые утренние лучи. Вскоре позолотились и стволы фабричных труб, а рубиновая звезда вспыхнула, словно огненный глаз, излучая радостный свет на весь город. Дым из высокой трубы расстилался по небу и, пронизанный светом, напоминал гонимую ветром паутину.

Борис взглянул на часы. Оставалось всего пять минут. Он откинулся на скамейке и заплакал, как заблудившийся в лесных дебрях ребенок. Он оплакивал себя, свою молодость и все то, чего лишился.

В ветвях сосны прыгала белочка, коричневая, как сосновые шишки, как смола, стекающая по коре дерева. Она перекидывалась с ветки на ветку совершенно бесшумно. Борис и не заметил, как, скрытая среди зеленых игл, она оказалась над самой его головой — радостная, опьяненная солнцем, потоками, хлынувшими на лес, и, совсем как человек, стала расхаживать по земле, по сухой хвое. Прилетела иволга, на ближайшей березе запели скворцы. Последний день лета обещал быть теплым, душным.