Гибель дракона

— Это ты к чему же клонишь-то? — скрипел Федор Григорьевич. — Лизавету теперь не вернешь. Или... можно?

— Откуда мне знать? — заспешил Зотов. — Кабы похлопотать, сунуть кое-кому деньжонок. Ну тогда, может, чего и вышло бы. Да как хлопотать, — горячо продолжал он, — коли ты на меня волком смотришь. Я с открытой душой, а ты... — он шумно высморкался и вытер усы платком. — Тут надо совместно.

Федор Григорьевич вздохнул:

— Бедному кругом враги. Какой и друг — все чудится, будто камень у него за пазухой. А ты говоришь — с открытой душой. Поди-ка, разбери вас.

Они надолго умолкли. Зотов нервно тер лысину. Ему было очень жарко в шубе, но раздеться он не решался.

— Ты что, али захворал?

— Нет, — коротко ответил Федор Григорьевич и отвернулся.

— И упрям же ты, Федька! — с досадой воскликнул Зотов и встал. — Тебе помочь хочу. Как соотечественнику, как ты есть в нужде...

— Не нужно, — Федор Григорьевич приподнялся на локте, — не нужна мне твоя помощь! Слышишь? — он хотел крикнуть, но голоса не было. — Чего ты меня мучаешь? Чего тебе нужно? Спроси сразу — скажу. Не томи.

— Да горем я хочу поделиться, — заговорил Зотов и умоляюще прижал руки к груди. — У меня горе: сын пропал. У тебя свое — дочь. Куда же мне, старику?

Федор Григорьевич молчал. Михаилу хотелось крикнуть: «Не верь!» Вот так же отец разговаривал с мастерами, когда хотел выведать о воровстве, а потом выгонял их на улицу. Даже бил. «Не верь!» Он бы крикнул, если бы не знал, что его ждет — и не только его, — попадись он в руки японцам.

— Вот что, господин хороший, — насмешливо заговорил Федор Григорьевич, — иди-ка делиться своим горем с японцами. Больно жалостлив стал — не по шкуре. Когда дружок-то твой, господин Семенов-атаман, порол меня в камере, чего ты не пришел? Иль по своему доносу не выручают?.. Уйди!

— Доведешь ты меня до греха, старый идиот! — обозлился Зотов. — Хотел с тобой добром, а ты кусаешься? Сгною! Потаскушку твою сгноил, и тебя сгною!

Федор Григорьевич сел.

— Ты... ты... — задыхаясь, он дернул воротник рубашки, посыпались пуговицы. — Я знал, что ты... ты Лизу сгубил, сукин ты сын! — шатаясь, Федор Григорьевич поднялся. — Уйди, черная душа! Проклятый твой род!

Зотов поднял кулаки и шагнул к Коврову.

— Не моги-ка, дядя! — сердито крикнул Ли Чан. Он давно слушал разговор, стоя под дверью. — Ходи домой, ходи! Ночь на дворе. Худой ты человек, худая у тебя душа. Волка встретишь — вот твой брат, — он смело пошел на Зотова. — Ходи!

Фрол Куприянович не ожидал такого оборота.

— Молчи, ходя! — заорал он. — Хочешь в петле болтаться? Жить надоело? Вон отсюда!

Но Ли Чан, цепко ухватив Зотова за воротник шубы, уже выталкивал его в дверь, приговаривая:

— Ходи домой, черный душа! Ходи домой, худой люди!

Не успел Ли Чан возвратиться из сеней, в окно влетел камень. Послышался звон разбитого стекла. Пахнуло холодом. Ли Чан торопливо выскочил на улицу, но увидел только спину поспешно убегавшего купца.

— Шибко худой люди! — плевался Ли Чан, входя в комнату. — Лежи, Федья, друг. На печку лезь. Тепло тама.

Михаила трясло от злобы на отца и от сознания собственного бессилия.

Уже под утро к Михаилу пришел посетитель, китаец. Разговор был деловой и короткий. Адреса, пароли, деньги, оружие, взрывчатка. Тепло простившись, китаец ушел. Михаил был с этой минуты свободен. Задание выполнено. Пора возвращаться в отряд.

— Ты не думай чего... — строго сказал ему на прощание Федор Григорьевич. — Ответчик за мою Лизавету — твой отец. С него спрос. А ты... тебя... Ну, одним словом, никакой твоей вины нету.

— Встретишь Вана — скажи: живу совсем ладно, — торопливо прощался Ли Чан. — Только, — Ли Чан опустил седую голову, — скорей японца гони-гони. А то... помирай мы... Скорей гони.

Они сидели возле чугунки, глядя на веселые язычки пламени. Лед на окошке подтаял, с подоконника редко и мерно падали звонкие капли.

— Вчера получила письмо от папы, — тихо сказала Ольга. — У меня дед живет в Маньчжурии.

— Как? Почему? — удивился Карпов.

— Он еще до революции уехал туда с бабушкой. От нищеты. От голода. А теперь... Японцы там арестовали папину сестру Лизу. Скоро год. И не говорят, где она, — Ольга зябко пожала плечами. — Страшно там. Солдаты говорят: злая земля. Там, за рубежом.

Земля не бывает злой, хотел возразить Карпов, ее делают злой люди. Но, подумав, согласился с Ольгой: где японцы, там злая земля. А в Маньчжурии — они, японцы.

— Не вечно так будет, — сказал он. — И там есть коммунисты, и там идет борьба.

Долго молчали.

— Война, — проговорила, наконец, Ольга. — Сколько горя, сколько слез! В людях все человеческое умирает. Жестокость и жестокость...

— Неверно это, — сказал Карпов, помешивая в печурке тонким железным прутиком. — Неверно. Мне даже кажется, что на войне может родиться самая сильная и самая верная любовь.

— Любовь военного времени? — грустно усмехнулась Ольга. — Сильная? Может быть. Но временная, как и сама война.

— Просто... ужасы бросаются в глаза. Крепче и больней запоминаются. Но люди остаются людьми. И чувства — чувствами...

— Некоторые так считают: живи, пока живется. Лови минуту — война все спишет. Я так не могу. Такое на земле горе — разве можно думать о своих коротеньких радостях!..

— Но ведь любовь — не коротенькая, а настоящая, единственная — приходит однажды. Она может прийти и на войне. Прогнать? Она уже не вернется, она приходит только раз, как рождение, как смерть.

— Может быть... Когда мы, девушки, приехали сюда, майор Подгалло собрал нас и сказал: «В войну чувства людей обострены. Иногда случается, что мимолетное может вскружить голову, как самое настоящее. Смотрите, девушки, человеку внутрь». А как увидеть, что там у человека внутри?...

— Это нелегко... Но вот я, как только увидел вас впервые — помните, наводнение было и я продрог? — я уже в ту первую минуту подумал, что знаю вас давным-давно, всю жизнь... Никогда прежде со мной такого не случалось...

— Не надо об этом... не надо.

— Может быть, и не надо. Может, и не время... Но я уезжаю на курсы политсостава. Кто знает, как все повернется. И я должен сказать...

— Не надо... Я знаю, что вы скажете.

Машина часто застревала на перекрестках: в центре города тесно. Но за разговором время летело незаметно, и дорога не казалась долгой.

— Вы думаете, мой дорогой друг, я показал вам самое лучшее? Как говорят наши победоносные союзники, русские, — черт бы их побрал! — показываю «товар лицом»? — Гаррисон засмеялся и хлопнул Казимуру по колену. — Нет, мистер Тахота. Вам нужно посмотреть наши заводы в Детройте. Или бойни Чикаго. Вот там настоящий американский размах. А здесь — мелочь.

«Хитрит, янки! — думал Казимура. — Конца разговорам не видно. А нужного слова не вытянешь».

— Что вы видели? — продолжал Гаррисон. — Мелкие филиалы Форда. Они построены для удобства: детали легче перевезти, чем собранные машины. Здесь только собирают — порт рядом. Это Нью-Йорк, господин Тахота. Здесь слишком много людей.

— Дом Мицубиси считает, что рождаемость людей слишком велика. Ее необходимо время от времени... — японец замялся, подыскивая слово, — ...сокращать.

— Путем кровопускания, — с усмешкой подхватил Гаррисон. — Когда-нибудь ваша теория завоюет признание во всем мире. Действительно, очень много безработных.

— Я позволю напомнить: главное, из-за чего я приехал, мистер Гаррисон, извините меня, остается неизвестным, — Казимура поежился: машина мчалась с предельной скоростью по бетонированной дороге. — Я живу в Нью-Йорке, а дело сохнет, как умирающий бамбук.

Гаррисон оглядел японца пристальным, чуть насмешливым взглядом:

— Вы не знаете Америки, мистер Тахота. Там, куда мы едем, вы получите все: образцы, чертежи, контракты. Возможно, вам придется встретиться с высокими представителями нашего делового мира. Будьте готовы к этому, — он закурил сигару и, покряхтывая, положил ноги на спинку сидения шофера. — Ну-с, а как наш старый Ивасаки?