Гибель дракона

— В конце концов, — вкрадчиво продолжал Гонмо, — положив на стол запечатанный конверт, — не все ли равно, кто будет править миром?

Семенов тронул плотную бумагу и хрипло спросил:

— Чем могу служить?

— О, сущие пустяки, мистер Семенов, — и, перегнувшись через стол, англичанин шепнул. — Коротенькое письмо генералу Кавасиме.

Машина остановилась, и тут же с грохотом открылась задняя дверца. Кто-то схватил Лизу за руку и с силой дернул к выходу. Коротко звякнули кандалы. Путаясь в цепях, Лиза сошла на землю. Несколько теплых капель дождя упали на лицо. Солдат-японец втолкнул ее в помещение. Следом внесли и бросили на пол стонущего Демченко. Он, видимо, потерял сознание. Не дав Лизе передохнуть, конвойный отворил дверь и, подтолкнув, заставил девушку идти по коридору, освещенному тусклыми пыльными лампочками. Она не могла обернуться, но слышала, как за ней, шумно пыхтя, солдаты несли Демченко, громко переговариваясь между собой. По отлогой лестнице поднялись на второй этаж и снова вошли в коридор, но уже ярко освещенный, — множество дверей по сторонам с маленькими занавешенными окошками. Около двери с номером 44 Лизу остановили. Японец в черном мундире, громыхнув связкой ключей, не спеша открыл дверь, и Лиза, не дожидаясь толчка, шагнула в полумрак своего нового жилища. Следом за ней швырнули ее спутника. Ослепленная ярким светом в коридоре, Лиза некоторое время ничего не видела. Потом медленно обвела взглядом камеру и вздрогнула: на полу сидели какие-то странные люди и смотрели на нее. Лиза невольно попятилась и, споткнувшись о неподвижное тело Демченко, упала. Один из людей у стены сделал движение к Лизе. Ей показалось, что у этого человека, похожего на скелет, обтянутый кожей, застучали кости. Демченко зашевелился и приоткрыл глаза. Лиза торопливо подняла ему голову. Слава богу, что теперь она не одинока.

— Где мы? — еле слышно спросил Демченко.

— Не знаю, — ответила Лиза и шепнула: — Здесь кто-то есть...

Демченко вздрогнул, собрался с силами и приподнялся. Вглядываясь в сидевшего напротив человека, спросил:

— Кто вы?

Человек слабо пошевелил руками.

— Заключенные, — ответил он на чистом русском языке странным, шелестящим голосом. Его седая борода торчала клочьями, усы, редкие и тоже седые, обвисли.

— Давно вы здесь, дедушка? — спросила Лиза.

Человек провел рукой по бороде и ощупал полысевший череп.

— Мне двадцать восемь лет было, — прошелестел он, — да второй год здесь сижу. Которые счастливые — умирают сразу... а я все живу.

Поднялись еще трое. Один без рук. Двое других — без левых ног. У крайнего, морщинистого и больше всех высохшего человека гноящаяся культя замотана грязными обрывками тряпок и крепко перетянута шпагатом.

— Кто вы? — Не в силах более сдерживаться, Лиза заплакала. У нее кружилась голова от спертого воздуха камеры.

— Я Петровский, — ответил первый. — Из Мукдена. Убежал из корпуса генерала Бакшеева. Меня поймали и... — он закашлялся. Синие жгуты вен напряглись под иссохшей кожей лба. Из глаз потекли слезы. Перестав кашлять, он еще долго не мог говорить, тяжело дыша и охая.

— Его немножко помирай хочу, — оказал безрукий китаец. — Устал шибко. Я восемь месяц тута. И тоже помирай хочу. — Он отвернулся к стене и затих.

— Это плотник У Дян-син, — снова заговорил Петровский. — Он и не знает даже, за что сидит.

Лиза окаменела. Неужели и ее ждет такая же судьба? «Живые мертвецы», — подумала она, похолодев от ужаса.

— А другие — Цзюн Мин-ци и человек без имени, — Петровский показал на безногих, — тоже не знают, за что сидят. Вот тот, в углу, не говорит, как его зовут, он под номером три тысячи двести шестьдесят пять. Он недавно. Второй месяц.

Номер три тысячи двести шестьдесят пятый смотрел на Лизу. У него был немного скошенный разрез глаз, широкие скулы и узкий, словно точеный, подбородок с редкими черными волосами. Выглядел он свежее всех — у него было не так много морщин, как у других, и волосы, коротко остриженные под машинку, еще не успели поседеть.

— У нас у всех номера, — продолжал Петровский монотонно и показал металлическую бирку на грязном шнурочке, — у меня номер две тысячи восемьсот девяносто шестой...

Лиза неловко пошевелилась и ахнула от боли: браслет кандалов резанул по коже.

Услышав ее возглас, Петровский сказал:

— Тут все в кандалах ходят, пока есть на чем их носить. Вот рук не будет, тогда и кандалы долой. Или ногу отрежут, — он указал на товарищей: у безрукого были окованы ноги, у безногих — кандалы на руках.

— За что же такие муки, господи! — вырвалось у Лизы.

— А, — слабо махнул рукой У Дян-син, — я много верил. Будду верил. Потом русский бог. Христос. Сейчас католический бог верю, — он усмехнулся темными полосками губ. — Ни один не помог. Не видит. Тут стены толстые, окон нет.

Да, окон в камере не было. Лишь в углу, возле двери, виднелась узкая щель-отдушина.

— День сейчас, барышня? — спросил Петровский. Лиза отрицательно покачала головой.

Демченко медленно встал и, дойдя до соломы, которой кое-где был прикрыт пол, сел рядом с человеком без имени. Тот, прищурившись, оглядел Демченко и подвинулся. Лиза, боясь остаться без своего спутника, тоже подошла к соломе и тяжело опустилась между человеком без имени и Демченко.

— Страшно тут, — шелестел Петровский, — я уже три раза тифом переболел.

— Вшей много? — спросил Демченко.

Лиза опасливо осмотрела лохмотья Петровского и солому вокруг себя.

— Нет, — равнодушно ответил Петровский, — вшей нет совсем. Нарочно заражают.

Лиза подумала, что ослышалась.

— Что? — переспросила она.

— Нарочно, говорю, заражают, — ответил, не повышая голоса, Петровский. — Берут тебя в лабораторию, там доктор такой, японский, и... — голос его впервые дрогнул, — чуть-чуть уколет, а потом смотрит на тебя, когда ты заболеешь. Лечит.

— Ты что-то путаешь, — с досадой сказал Демченко. — Не может такого быть.

Петровский тяжело вздохнул.

— Я тоже не верил. Думал, Курмакин — он уже помер, вас вместо него привезли — думал, что Курмакин с ума сошел от голода. А тут кормят-то ничего. На воле я за такой обед наработался бы досыта. Не голод, а болезни выматывают. И есть-то ничего не хочется.

— А Курмакин... тоже от тифа? — спросила Лиза. Она больше не ужасалась. Внутри словно что-то сломалось — и страх пропал. Осталось болезненное любопытство. Так, вероятно, приговоренный к смерти думает о виселице — жутко узнать, как «это будет». Но «это» неотвратимо.

— Нет, он от чумы, — думая о чем-то другом, равнодушно ответил Петровский, — и Сун-Чжао, старик-железнодорожник, от чумы.

Лиза не переспрашивала.

— А вот калеки, — качнул Петровский головой в сторону товарищей, — получились от обморожения.

— Летом?

— А тут комната есть такая. Там привязывают к стулу, а руку или ногу в ящик со льдом кладут. И сидит человек, пока не обморозится.

Холодные мурашики поползли по телу Лизы.

— И так вот — ни за что? — выдохнула она.

Петровский кивнул. Видно было, что разговор утомил его. Он прилег на солому и закрыл глаза. В камере стало тихо. Слышалось только слабое хриплое дыхание замученных узников.

С мягким стуком открылось зарешеченное окошко в двери, и голос невидимого человека произнес отрывисто:

— Спайт!

Лиза поспешно легла, прижалась к теплому боку Демченко. Она зажмурилась и попыталась уснуть, но вспомнился дом... Вот отец строгает доски, запахом сосны веет из раскрытой двери сарайчика... Михаил сидит на скамейке и, улыбаясь, смотрит, как Лиза собирает хрустящие стружки в большую плетеную корзину...

Лиза открыла глаза и встретилась взглядом с человеком без имени.

— Советска? — спросил он шепотом. — Говори тише, — предупредил он, — и не шевелись. Цепь звенит. Япон слышит. Бить будет.

— Нет, русская. Из Хайлара.

— А он? — человек без имени взглядом показал на Демченко, лежавшего с закрытыми глазами.