Гибель дракона

— Уедем отсюда! Уедем! — горячо зашептала Лиза. — Так мне японцы надоели... смотреть не могу.

— Каждый раз ты мне одно твердишь: «Уедем, уедем!» Я бы рад... да примут ли? И с места сдвигаться... Мать у нас тут останется, а меня в другом месте зароют? Эх, Лизавета...

Федор Григорьевич, поглядывая в окно на пустынную улицу, виновато улыбнулся:

— Я сегодня сердитый, дочка. Ли Чан стол заказал, а не берет. Говорит, денег нет. Товар пропадет. А нам с тобой кормиться надо, и налог платить.

— В России и я бы работала, — словно про себя заметила девушка.

— В России?... Откуда ты знаешь-то?

Лиза промолчала. Не раз ночью, в погребе у соседа Гончаренко, она слушала радио и знала гораздо больше, чем говорила сейчас.

До вечера она работала во дворике. Старик в своем сарайчике стучал молотком, пилил. Под вечер зашел китаец Ли Чан, тоже старик, одетый в длинную синюю рубаху и широкие, но короткие, чуть пониже колен, шаровары.

— Здоров будь, Федор Григорьевич! — он пожал руку Коврову и присел на корточки к стене. — Деньги делаешь? — кивнул он на гроб.

— Угу, — сердито промычал Федор Григорьевич. По виду Ли Чана не скажешь, чтобы он пришел выкупить вещь. Будет извиняться и просить подождать. Опять у лавочника придется брать в долг. И так еле-еле расплатился. Старик сердито гнал ломкую стружку.

— Не шибко, Федя, — печально улыбнулся Ли Чан, — не шибко сердись. Япон нынче козу свел.

Рубанок чуть не выпал из рук Федора Григорьевича. Козу? А сноха китайца недавно родила двойню.

— За что?

— Налог не платил. За землю налог. Огурцы, картошку рвать теперь не можно, — Ли Чаи вздохнул, его узкие косые глаза стали похожи на щели. — Дети кушать дай-дай. Где?.. Ван, мой сын, жертвенная работа ушел. Совсем пропала. А кушай нету, — Ли Чан, опустив голову, ковырял палочкой земляной пол сарая. — Носи продавай стол другой люди, — он бросил щепочку и встал. — Здорово живи! — поклонившись, Ли Чан направился к двери, глядя прямо перед собой. Его сгорбленные плечи дрожали.

— Постой-ка! — загородил ему дорогу Федор Григорьевич. — Погоди маленько. Ты садись, садись! — суетливо усаживал он гостя. — Отдохни. Я сейчас! — трусцой старик выбежал из сарая и, подозвав Лизу, пошептался с ней. Смущенный, вернулся в сарайчик. Ли Чан сидел на прежнем месте, опустив глаза.

— Ну, чего? — подсел к нему на корточки Федор Григорьевич. — Ну чего ты думаешь? А! Иль духом пал?

— Моя думай Китай чуть-чуть ходи. А там тоже япон. Где живи можно бедный люди, Федя? Куда ходи? — Ли Чан перебирал спиральки стружек, то складывая их пирамидой, то рассыпая одним легким движением руки. — Твоя Россия ходи может, а моя куда?..

— Не пойду я в Россию, — тихо, но убежденно ответил старик.

— Зачем так говоришь? — изумился Ли Чан.

— Стыдно.

— Зачем стыдно?

Торопясь и сбиваясь с русско-китайского жаргона, на котором шел разговор, Федор Григорьевич объяснил, что ушел с родины давно, до революции, когда там худо было. А теперь в глаза людям смотреть совестно будет. Сколь выстрадал за эти годы русский народ, а он сбежал от бед, теперь же вроде как на готовенькое зарится.

— Не моги так говорить, Федя! — черные глаза Ли Чана сердито блеснули, на скулах вспыхнул румянец. — Родной земля — нам всем мать. Чуть-чуть сердитый — опять прощать будет. Ходить тебе надо Россия.

— Хороший ты, Чана! — Федор Григорьевич растроганно обнял китайца.

В сарай вошла Лиза с корзиной, полной овощей. Увидев обнявшихся стариков, засмеялась:

— Ишь! — поставила корзину перед Ли Чаном. — Иди-ка домой, дядя Ли. Корми детишек.

От неожиданности китаец растерялся. Потом, взглянув на добродушное лицо Коврова, на девушку, смущенно теребившую пушистый кончик длинной косы, встал, низко поклонился им обоим и молча пошел к двери.

— Чана, как тебе не стыдно! — обиженно остановил его Федор Григорьевич. — Разве ты мне не помогал?.. Мы с дочкой от чистого сердца, а ты... У нас не будет — к тебе придем.

Ли Чан колебался. Он что-то тихонько шептал по-китайски, сложив на груди тяжелые руки, все в синих венах, набухших узлами. Федор Григорьевич подошел к нему и насильно сунул корзину. Ли Чан порывисто обнял растерянного старика и, прикрывая рукой лицо, выбежал на улицу.

Полина Георгиевна собирала вещи мужа в потертый, но еще достаточно крепкий чемодан. Уложив сверху новую гимнастерку, она посидела минуту неподвижно, устремив взгляд на пустой стол и, вздохнув, легко поднялась с колен. Дверь в комнату мужа была приоткрыта. Полина Георгиевна осторожно заглянула в щель. Ну, конечно, сидит, пишет! Еще не спал, а времени уже два часа. Через полчаса подойдет срок, нужно его будить, а он — нате вам! — совсем не ложился.

— Леня! Леонид Павлович! Тебе через двадцать минут вставать. — «Уже двадцать!» — мысленно ужаснулась она. — Может быть, все-таки приляжешь?

Подгалло положил ручку и повернулся к жене. Она стояла в дверях. Маленькая... старушка... Но для него она осталась все той же Полечкой, как и много лет назад, когда она, медицинская сестра партизанского отряда, несла его на перевязочный пункт и сердилась на свою слабость.

— Где уж ложиться, мать. Все равно не выспаться. Лучше поговорим.

Подгалло перешел на диван и, когда жена приблизилась к нему, осторожно обнял ее за плечи и легонько привлек к себе.

— Всю-то жизнь мы с тобой расстаемся, — вздохнула Полина Георгиевна. — Конца не видно.

— Вот и отлично! — улыбнулся Леонид Павлович. — Не только расстаемся, но и встречаемся. Чем чаще расстаемся, тем чаще встречи.

— Шутишь...

— Нет, серьезно! Говорят же: чаще разлуки — реже скандалы.

Оба грустно рассмеялись: какие там скандалы — ни одного резкого слова не было сказано друг другу за всю жизнь.

— О чем же говорить будем? — тихо спросила Полина Георгиевна, взяв руку мужа.

— Расстаемся, мать, надолго. Запасайся терпением. Пожалуй, до конца войны не встретимся.

— Вот еще — до конца войны! — пошутила жена. — Не буду я ждать, возьму и приеду в санбат санитаркой.

— Что ж, буду ждать. А пока, ладно уж, сообщу тебе раньше срока приказ командующего, — взглянул на часы. — В восемь ноль-ноль подойдет эшелон, а в шестнадцать все семьи должны выехать. В дороге узнаете, куда. Можешь сказать женам командиров: кто хочет, пусть едет к родным.

Леонид Павлович потянулся за папиросами, но жена торопливо перехватила его руку:

— Нельзя же, Леша. Зачем?

Он бросил папиросу на стол:

— Забылся.

— Кто теперь за тобой смотреть-то будет? — улыбнулась Полина Георгиевна. — Разве ординарца попросить.

Он не ответил, глядя на огни в окнах казарм. Неожиданно для себя сказал:

— Сегодня я встретил Карпова.

— Карпова?.. Это который?

— Помнишь, рассказывал тебе о Халхин-Голе?

— Неужели? Почему же ты не привел его? Я так хочу его видеть!

— Тут история... — мягко усмехнулся Подгалло. — Не хочет он меня узнавать, вот тебе и все. Будто бы и незнакомы совсем. Я подумал, подумал и решил: пусть так и будет. Еще смутишь человеку душу, а нам с ним служить. Он теперь младший политрук.

— Эх, Леонид Павлович, Леонид Павлович, дорогой ты мой комиссар! Ничего-то ты не знаешь о душе его. Он теперь рад до смерти, что опять с тобой встретился. Ты ему как родной. Разве тебе-то чужой он?

Подгалло кашлянул, неохотно ответил:

— Ну, тут несколько иное.

— Сколько же ему лет?

— Да года двадцать три-двадцать четыре.

— Совсем мальчик.

— Ну, ты скажешь. Мальчик! Он сегодня... — и Подгалло не без гордости рассказал о том, что случилось на заимке. — Хорош мальчик! — Подгалло встал.

— Хорош, хорош, — торопливо поднялась Полина Георгиевна. — Нашему почти ровесник.

— Да. Почти, — Подгалло долго смотрел на фотографию сына. Похож Витька и на него, и на мать. Оба они воплотились в нем. Так продолжается жизнь. — Ну, что ж, пора собираться, — он перешел в столовую, где на полу стоял раскрытый чемодан. — Молодец ты, мать. Как раз оставила место для бумаг.